Потом… потом его унесли.

И оставили в покое.

Ненадолго.

Пришел Радожский. Долго стоял. Смотрел. Порывался что-то сказать, но промолчал, верно, решив, что говорить с человеком беспамятным по меньшей мере глупо. Ушел, чтобы вернуться с Дурбиным, который взялся осматривать. И не то, чтобы Ежи был против осмотра, он явственно осознавал, что помощь целителя лишней не будет, но вот само прикосновение к нему постороннего человека пробуждало силу внутри Ежи к движению. Если бы он мог говорить, предупредил бы.

Но говорить он не мог.

К счастью, сила все-таки не тронула Дурбина, и он отступил. И все-то отступили. Ежи просто лежал. И лежал. И по старой привычке считал мух, которые гудели над самым ухом и порой даже садились на лоб, не испытывая ни трепета перед ведьмаком, ни уважения к нему же.

С раздражением росло и чувство голода. И когда разрослось окончательно, Ежи сел.

Сел и…

– А я уж думал, все, – с немалым раздражением произнес Евдоким Афанасьевич, вставая перед Ежи.

– Я уж тоже думал, что все, – Ежи потянулся, разминая затекшее тело. Сила внутри колобродила, но как-то так, без особого энтузиазма. – И с вами тоже. Как вы их не почуяли?

– Так и не почуял. Откуда мне было знать? Или думаешь, я их в прежней жизни встречал?

– Встречали?

– Боги миловали, – Евдоким Афанасьевич выглядел несколько более прозрачным, нежели обычно.

– Вы… как? – осторожно поинтересовался Ежи.

– Домой надобно, – призрак задрожал. – Дом с поместьем связан, там всяко спокойней будет.

И Ежи с тем согласился. Каким бы ни был тот, старый дом, в нем и вправду всяко спокойнее будет.

– Погодите, – он вытащил фиал и отметил, что некогда черный камень побелел. Стало быть, выпили. И получается… получается, что он сам дал нежити силы? И хорошо бы остальные камни проверить, пусть даже они в зачарованном ларце хранятся, но…

Ежи сжал фиал в руках, направляя сытую ленивую силу свою к камню. И та подчинилась, пусть не сразу, но куда охотнее, чем прежде.

– Я… видел всю их жизнь. От рождения.

– Души помнят.

– Я… мне это не слишком понравилось. Не то, что помнят, а то, что я видел. От этого можно как-то избавиться?

Евдоким Афанасьевич промолчал.

Стало быть, не выйдет.

– И что, теперь я всех вот так видеть буду?!

– Не знаю. Поживешь – поймешь.

Ежи хотел было ответить, что он и без подобного опыта обойдется, но промолчал, потому как кто его спрашивает? Камень же наливался силой, а Евдоким Афанасьевич обретал былую плотность.

– И мне наука будет, – проворчал он, останавливаясь подле окна. – Слишком уж уверился я в собственной неуязвимости.

Анастасию Ежи услышал прежде, чем увидел.

– Да есть мне куда податься, – ее голос звенел как-то так громко, что Ежи даже поморщился. Ныла голова. И шея. И сердце. И все-то тело.

То ли от переизбытка силы, то ли от того, что он лежал долго и в неудобной позе.

– Смею вас заверить, что в моем доме к вам отнесутся со всем возможным уважением, – Радожский тоже говорил громко. – Я настаиваю, в конце-то концов!

– Настаивайте, – разрешили ему.

А Ежи почесал руку и подумал, что этого, чересчур уж резвого, надо было еще там, на озере, проклинать.

– Вы не можете вот так жить одна!

– Почему?

– Это… это просто неприлично!

– Почему?

– Вы… издеваетесь?

Ежи мысленно присоединился к вопросу.

– Я интересуюсь, – уточнила Стася. – К тому же я не одна.

– С котиками.

– И с Евдокимом Афанасьевичем.

– Он дух!

– С Ежи?

– Лучше бы он был духом!

– Поговорите, может, и согласится.

Ежи заранее решил, что не согласится. Во-первых, в человеческом бытии были свои несомненные преимущества, а во-вторых, обойдутся.

– То есть, вы собираетесь жить с… посторонним мужчиной…