Мужчина ускорил шаг. Теперь бородатый человек был совсем недалеко.

Впереди никого, кроме двух автоматов по прогуливанию собак. «Помни о микротанцорах!» – написано на ближайшем из них.

Мужчина отвернул полу пиджака и достал оружие. Остановился.

Стал на одно колено и прицелился. Он заметно нервничал. Он кусал губу.

Внезапно ближайшая собака завизжала. Охотник не успел выстрелить: большие лапы толкнули его в спину.

Бородатый человек обернулся и увидел тело, подброшенное в воздух.

Раскинутые руки, нога, вывернутая, как у тряпичной куклы. Тело грохнулось на землю и осталось неподвижным.

– Моя собака этого не делала, – раздельно произнес ближайший прогулочный автомат, с надписью «помни о микротанцорах!» Он выгуливал зеленую болонку карманного формата. Болонка рвалась и визжала.

– Значит, это сделал кто-то другой, – сказал бородатый человек, отвернулся и пошел дальше. Тело охотника осталось лежать на узорной плитке. Оружие валялось здесь же. Иссиня-черные тени листьев лежали контрастно и неподвижно, как наклейки из матовой резины. Полуденный жар был густым, как растительное масло и, несмотря на это, в замершем воздухе повисло ожидание дождя.

Мира пришла в себя. Отец был рядом: он сидел на кушетке и придерживал ее голову руками.

– Где мои очки? – спросила она.

– На них наступили.

– Я так и знала. Сволочи.

– Не ругайся.

– Где ты взял лекарство? – спросила девочка.

– Мир не без добрых людей.

– Вранье. Все злые жадные твари. И мы с тобой первые из них.

– Конечно, лапочка. Ты уже можешь встать?

– Могу, но не хочу.

– Кто умрет в этот раз? – спросил отец.

– Да так, знакомая тетя. Змеюка, между прочем.

– Ты всегда так говоришь. Тебе не страшно?

– Мне уже ничего не страшно, – ответила Мира, – если ты намекаешь, что это я их убиваю, то напомню тебе, что от меня это не зависит. Ни капельки не зависит.

– Но умирают всегда те, кого ты не любишь.

– Я не Христос, чтобы любить всех. Я не могу любить тех, кого я терпеть не могу.

– У тебя нет друзей.

– У меня был один друг, которого я ненавидела. Ты помнишь, что с ним стало.

– Я хочу понять, как это происходит и почему происходит, – сказал отец. – но это превыше моего понимания. Ты же мне ничего не рассказываешь. Когда ты открываешь глаза после приступа, ты уже знаешь, кто умрет следующим. Откуда ты это знаешь? Что происходит с тобой там?

– Ты думаешь, что существует какое-то «там»? – спросила Мира.

– Скажи мне.

– Я никогда об этом не расскажу.

– Почему?

– Не знаю. Знаешь, чего я боюсь? Люди поймут, что это происходит вокруг меня. Сначала поймут, потом начнут бояться, потом догадаются.

– Мы переедем в другой город, прежде чем это случится.

– Я стараюсь быть доброй, – сказала Мира, – но я правда ничего не могу с этим поделать. Я даже думаю иногда, что если они меня поймают и ликвидируют, они будут правы. Это будет для них просто самозащита.

– Ты плохо выглядишь, – сказал отец и погладил ее волосы, – закрой глаза и отдохни. Ты моя спящая красавица.

– Бодрая уродина, ты хотел сказать. Я знаю, как я выгляжу. Я выгляжу как тварь с плаката об охоте на клонов.

С утра Анна зашла на выставку молекулярного дизайна, но не нашла для себя ничего нового. Генные дизайнеры и молекулярщики занимались все тем же самым: выращивали очередных нелепых уродов и обявляли свои творения биоабстракционизмом, биосюрреализмом и так далее. На самом деле, как казалось Анне, все это не имело прикладного значения и едва ли имело какое-то отношение к искусству. Молекулярный дизайн начался с работ японцев еще в конце двадцатого века, когда те стали выращивать кубические овощи. В кубическом арбузе или апельсине есть две стороны: во-первых, это уход от природных форм; во-вторых, это удобно для складирования. Молекулярный дизайн последующих лет развивался именно по этим направлениям: свободные художники выдумывали бесполезные, но причудливые формы, а прикладники изобретали то, чему можно найти применение. Но Анна понимала только прикладное искусство.