Коснулась плеча. И замерла. Глаза матери были приоткрыты. Я видела только белки. Ужасающе жёлтого цвета. Коснулась её руки и отпрянула. Упала на попу и к стене отползла. Мать была ледяной.

Некоторое время сидела у стены, стеклянным взглядом смотря на бездыханное тело. Мыслей в голове не было совсем. Гулкая пустота. Я не помню даже, как поднялась с пола и в подъезд вышла. Как на ступни опустилась. Всё было смазанным. Смутно помню, как Михайлина пришла, что-то спрашивала. Потом вернулась, на колени меня к себе усадила и стала укачивать, как ребёнка, поглаживая по голове. Кажется, я всё же расплакалась тогда.

Уже в квартире Миши я со странным спокойствием и облегчением забралась на кровать, включила телевизор и смотрела сквозь экран.

Было стыдно из-за того, что я чувствовала себя счастливой.

Но от самой себя правду скрыть я не пыталась.

Я ненавидела мать.

Ненавидела.

Моё уродство, мой шрам, мои головные боли, моё плохое зрение лишь её вина. Несчастье моего брата, его вечные проблемы, его тоска и боль в глазах были её виной. Его синяки, сломанные пальцы и руки были её виной.

Мой отец погиб, когда мне было восемь лет. Я плохо помнила его. Только строгий голос, сведённые вместе брови и широкоплечую, огромную фигуру. Он был военным и погиб в горячей точке.

День, когда мать узнала о его смерти, чётко остался в моей памяти. Мы ужинали, когда пришли какие-то мужчины. Я не слышала, что сказали матери.

Просто она заорала. Громко. И страшно.

Помню, как её усадили за стол. Что-то налили в чашку и заставили выпить. Мать закашлялась. Попросила налить ещё.

С того дня мать стала пить. Сначала она просто была вечно весёлой, в хорошем настроении. Позже в дом стали приходить мужчины. Не просто собутыльники матери. О том, откуда берутся дети и как именно всё происходит, я узнала в восемь лет. А точнее говоря, увидела своими глазами. И услышала.

Мне кажется, что моё детство закончилось в девять лет.

В третьем классе мы учились во вторую смену. Был конец декабря, и темнело слишком рано. В тот день, восемнадцатого декабря, Антон работал, поэтому со школы меня пришла забирать мать. Честно говоря, я понятия не имею, где в тот момент были глаза моего классного руководителя. Как она не заметила, что моя мать была в невменяемом состоянии. Как не обратила внимания на её нетвёрдую походку, нервные движения, расширенные зрачки и несвязную речь. Мать была под веществами, уже тогда я это знала.

Я знала о том, что она становится агрессивной, поэтому тихо шла за ней по парку. Матери было плевать на то, как прошёл мой день, какие оценки я получила. Ей было плевать на меня. Удивительно, что она вообще обо мне вспомнила и пришла меня забирать из школы. В прошлый раз я просидела с охранником до тех пор, пока Антон не обнаружил моё отсутствие дома.

Родительница вдруг решила на лавочку присесть.

— Мама, пойдём домой. Холодно. Заболеешь. Тут темно, — боязливо и тихо попросила я.

— Закрой рот. Я устала. Отдохну, пойдём, — грубо дёрнула за руку.

Мать завалилась деревянную лавочку, даже не стряхнув снег, и отключилась. Сколько бы я её не трясла, родительница никак не реагировала. Я беспомощно оглядывалась по сторонам, переступала с ноги на ногу, чувствуя, как уже немеют пальчики, но уйти не решалась. Слишком темно было. Да и мать было жалко. Я не могла её бросить в парке.

Когда за спиной раздалось рычание, я даже не сразу поняла. Подумала, что мать храпит. Ещё активнее её затрясла. После всё смазалось. Врач говорил, что от болевого шока я всё забыла. Я только помню трёх громадных собак. Рычание. И бесконечную боль. А ещё холод. Обжигающий холод.