Но пока я должен рассказывать не об этом, я опять забегаю вперед, прельстившись flashforward. А в тот момент происходит вот что: Пра отвешивает доктору Шульцу пощечину. Просто-напросто чувствительно лупит его по щеке растопыренной ладонью со словами: – Говори наконец! – Доктор Шульц нагнулся и стер грязь с галоши. Потом выпрямился с пылающей щекой и болтающейся под носом каплей и прошептал: – Может, и на моем счету спасенная жизнь. Гиппократ, поди, мною гордится. – Что вы там бормочете? – взревела старуха.

Доктор Шульц сглотнул и прочистил горло.

– Вера беременна, – объявил он.

Болетта ринулась было в спальню, но Пра удержала ее и елейно обратилась к доктору: – Любезнейший доктор Шульц. Что Вера в положении, мы и сами знаем. Мы хотим новостей. Нас беспокоит, все ли в порядке с ней и малышом? – Доктор выдохнул. – О да, все обстоит наилучшим образом. – У Болетты едва нашелся голос. – А она что-то сказала? – Доктор Шульц покачал головой. – Пока нет. Но дайте же ей время. А позволено мне спросить об одной вещи? – Пра закивала, не забывая поддерживать Болетту. – А кто счастливый отец? – Он погиб тогда в мае, – быстро ответила Пра. – Они собирались пожениться.

Доктор Шульц отвернулся и посмотрел в другую сторону. – Простите мою бестактность. Я же врач, а не святой отец. Гиппократ был бы мною недоволен. Можете ударить меня еще раз.

Тогда старуха нежно накрыла своей ладонью его руку и легонько сжала. Он взял свой черный саквояж и покинул их. Больше они его не видели. Только услышали, как малышня хохочет и тренькает в звонки велосипедов, провожая его по улице.

Болетта уставилась на мать, которая по-прежнему держала ее под локоть, она не знала, кричать ей или выть. – Ты знала? – шепнула она. – Знала, что она в положении? – Старуха убрала свою руку: – Зачем доктору Шульцу знать, что мы не знали. Ложь быстрее на язык, чем правда.

И они вошли к Вере. Та лежала, уставившись в потолок, на ограненный хрусталь люстры, закрытыми глазами. Болетта упала на колени перед дочерью. – Умоляю тебя, расскажи, что случилось тогда на чердаке?

Вера ничего не сказала. Она несла свое безмолвие. Пра принесла бутылку «Малаги», ей пришлось держать ее обеими руками, разливая остатки. – Об этом ребенке надо печься особо, – сказала она тихо.

В тот же день после обеда Пра явилась в полицейский участок на Майорстюен. Ей пришлось прождать сорок пять минут, прежде чем ее допустили к молоденькому констеблю, сидевшему за пишущей машинкой. – Я хочу заявить об изнасиловании, – говорит она. Констебль поднимает голову, не в силах удержать улыбку за редкими светлыми усиками. – Изнасиловании? Вас изнасиловали? – Старуха перегибается через конторку: – Изнасилованию подверглась моя внучка. Молодой человек, что это вы шутки со мной шутить вздумали? А еще в форме!

Констебль краснеет и заправляет лист в машинку. – Никоим образом, фру. Когда это произошло? Изнасилование, я имею в виду? – Восьмого мая, – отвечает старуха. Констебль отрывает обе руки от клавиш и снова вперяется в нее взглядом: – Восьмого мая? Это почти четыре месяца назад! – Этого вы могли бы мне и не говорить, – отвечает старуха. – Вы в состоянии провести дознание?

И констебль долго записывает имя, адрес, число и подробности на листке, который он потом подсовывает под самый низ стопки с накопившимися делами. А Пра по дороге домой покупает в «монопольке» бутылку «Малаги», а в аптеке – хины, потому что в смеси они дают бальзам, который помогает от горя, похмелья и ожидания. Никогда прежде Киркевейен не казалась ее ногам такой крутой, как в тот день. Она задерживается во дворе дома. Мальчишки играют у лестницы. Лица у них еще податливые, неоформившиеся, они сидят на корточках у лестницы и бьют чеканку. Но вдруг пугаются ее, как будто взгляд Пра слишком тяжел для их мальчишечьих узких плеч, они встают, молча и серьезно, и смотрят на нее. Нет, нет, думает старуха, это не они, они не доросли еще до таких зверств, они еще дети, обретающие лицо. Пра улыбается, достает монетку и кидает им, и серьезность превращается в смех и крики, они все тянут руки и пихаются беззлобно. – Привет Вере! – кричат они.