Я собрался было двинуть по полю битвы мою королеву, но Полубородый удержал мою руку.

– Подумай ещё раз, – сказал он, – иначе твоему королю скоро наступит конец.

И я начал думать снова, а Полубородый продолжил рассказывать:

– Мужчина с заячьей губой был конюхом у архиепископа. Почему его забрали от лошадей и заперли в караульной, он не знал, но принял это без вопросов, как он уже многое в своей жизни принимал без жалоб. Это был добродушный человек, немногословный, потому что он всю жизнь терпел насмешки над своей неумелой речью. Но зато человек без век отличался говорливостью, он обладал красноречием обманщика, который твёрдо верит, что когда-нибудь мир примет все его отговорки, если повторять их достаточно часто. Он уверял, что его осудили несправедливо, совершенно несправедливо, он, дескать, совершенно случайно проходил мимо этой купальни, а дыру в стене проковыряли до него, и это был уже третий раз, что его тащили в суд с одним и тем же обвинением, какой-то могущественный человек, видать, имел зуб против него. Суждение о человеке выносишь не слишком быстро, но про этого парня у меня не было сомнений, что своё наказание, хотя и такое жестокое, он заслужил честно. Женщина с изуродованным лицом была когда-то порядочной крестьянкой, держала с мужем собственное хозяйство и родила четверых детей, а потом на неё напала эта болезнь, женщина стала для мужа слишком непривлекательной, он её прогнал и взял себе другую. Её арестовали за бродяжничество, а что же ей ещё оставалось делать, женщине без собственности, спрашивала она, как не ходить по людям с протянутой рукой. Когда весь день стоишь у церкви на коленях, прося подаяния, наслушаешься всякого, и поэтому она единственная смогла мне сказать, о каком таком празднике говорили те два наёмника: как раз выбрали нового Папу и посвятили его в сан в Лионе, по этому поводу архиепископ Конрад обещал гражданам города не только отпущение грехов, но и особенное празднество; из источника на рыночной площади должно течь вино, а музыка и танцы будут разрешены всё воскресенье. В Зальцбурге архиепископа недолюбливают, шёпотом сообщила мне женщина, в своё время выдвигали другого, но его не утвердил Папа, и теперь этот Конрад хочет воспользоваться случаем и угодить жителям города. Она была, при всём её уродстве, разумным человеком, но какое отношение мы, четверо арестантов, имели к празднику, не знала и она.

Я погнал по игровому полю слона, и Полубородый сказал:

– Вот это уже лучше, а ты обучаемый парень.

Приятно было слышать от него похвалу, хотя я и не знал, что сделал в этом случае правильнее.

Они вчетвером просидели под арестом почти неделю, рассказывал он дальше, но кормили хорошо, на завтрак каждый получал кружку пива, и нужду им не приходилось справлять там, где они помещались. Достаточно было постучать в дверь, и кто-нибудь из охранников конвоировал тебя к уборной. У каждого имелся соломенный тюфяк для ночлега – «Совершенно свежая солома», – сказал Полубородый, – а однажды, когда погода была особенно холодной, им даже принесли тигель с раскалёнными углями. Охрана обращалась с ними прилично – по крайней мере, насколько прилично способны обращаться солдаты, но какие были планы на их счёт, им так никто и не выдал.

– Мат! – объявил Полубородый и столкнул моего короля с поля. Он сказал, что на сегодня хватит, но я умолял его сыграть со мной ещё одну партию. Мне непременно хотелось дослушать его историю.

– А у вас тоже есть позорный столб? – неожиданно спросил Полубородый.