Джим слушал, облокотившись на кресло, не отводя от меня внимательных настороженных глаз. В комнате вновь повисла неловкая тишина. Мы не обмолвились о Броуди ни словом, но, казалось, имя его вот-вот само проступит на стене гостиной, как буквы библейского пророчества на пиру обреченного царя Валтасара.

– Сейчас я понимаю, что поспешил, предав гласности наше открытие. Нужно было просто записать видеообращение, в котором всё объяснить, – с нескрываемой досадой произнес я.

Мои побелевшие пальцы нервно сжимали ножку бокала. Сделав очередной глоток «Шато», я заставил себя немного успокоиться. Джим молчал, сверля меня испытующим пристальным взглядом. Было заметно, что такое поведение его насторожило и сейчас он пытается понять, к чему этот разговор.

– С завтрашнего дня нужно прекратить все телефонные разговоры, касающиеся операции, – продолжил я. – Уверен, что Броуди установит прослушку, если уже это не сделал. У меня будет новый номер для связи с лабораторией.

– Пап, я тут подумал… может, стоит согласиться на предложение Броуди? Рано или поздно трансплантацию мозга коммерциализируют. Так почему бы тебе не сделать это первым?

– Джим, если бы предложение исходило от кого-то другого, я подумал бы над этим. Но брать в партнеры Броуди! Это самоубийство! Он уберет меня сразу, как только я перестану быть ему полезен! А после, если понадобится, истребит весь наш род, чтобы избавиться от возможных наследников в столь прибыльном бизнесе.

– Пожалуй, ты прав. Он хитер и изворотлив, как банда чертей, – в сердцах подтвердил Джим. – Мы в безвыходном положении! И соглашаться нельзя, и отказа он не потерпит.

– Пора спать, утром приедет Роберт. – сказал я, допивая вино. – Замечательный напиток, жаль, что не вдохновляет так, как «Макаллан», – грустно констатировал я, возвращая пустой бокал на стол.

Поднявшись к себе, я еще долго лежал, глядя в темноту, пытаясь обуздать нескончаемую цепочку мрачных мыслей. Мне пришлось долго ворочаться, выбирая удобное положение. На правом боку я не мог лежать долго, потому что начинала болезненно ныть печень, а на левом – не позволяло спать больное сердце, которое под тяжестью тела трепыхалось, словно птица, пойманная в силок. Чаще всего я спал полусидя. Лишь такое положение позволяло избежать одышки.

Сон никак не шел. Мысли темной массой копошились внутри черепа. Они, как назойливые тараканы, разбегались, стоило лишь открыть глаза. Но, как только усталые веки смыкались вновь, они выползали из потайных уголков сознания и мельтешили снова и снова, рисуя образ Броуди. Лишь под утро мне удалось забыться глубоким долгожданным сном.

Меня разбудил будильник. Сквозь закрытые веки я ощутил солнечный свет, радостно расположившийся в моей спальне. Щуря глаза, я бросил враждебный взгляд на часы и отключил сигнал звонка. Хотелось натянуть одеяло на голову и предаться дремоте, но чувство уважения к Фредриксону заставило вдеть ноги в тапки и идти пропускать через себя наступивший день.

Я спустился в холл. Фредриксон был, как всегда, в тщательно отутюженных брюках и рубашке в голубых тонах, лишь ради жаркого дня он сделал исключение, не надев галстук и пиджак. Маленький, субтильный, но при этом невероятно проницательный и талантливый последователь Гиппократа. Внешне он напоминал рыбу. Узкое лицо, круглые глаза с отвисшими нижними веками, взирающие на мир через круглую оправу очков, и маленькие пухлые губы. Лоб его покрывала испарина, он извлек носовой платок из кармана брюк и, вытирая лицо и лысую голову, извинился:

– Привет, Дэн! Такая жара, похоже, все горожане решили пережить ее на Кейпе. Пришлось двадцать минут стоять перед мостом, вот и задержался.