Он русский – суперновый.
Откуда деньги у него?
Он вам не скажет ничего…
Он – блудный сын России —
Герой буржуазии!
Но мы, чужой ему народ,
Следим за ним двадцатый год,
За тем, что вытворяет,
Пусть он об этом знает…
Буксир затонул в море Лаптевых
Море Лаптевых, плюс четыре.
Моря злой и холодный оскал.
Вас – четырнадцать, вы на буксире,
Ну а он закоптил, зачихал…
И ко дну, загребая бортами
Гравитация их повлекла…
Дети, надо ли быть моряками?
Чтобы мама напрасно ждала…
Море Лаптевых, область недуга,
Море Дьявола, море богов,
Здесь ветрами завязанный туго
Мир пульсирует парой пупков.
Здесь плывут не в себе человеки.
Лучше жаркий войной Дагестан,
Или даже сибирские реки,
Чем туманный холодный чулан
Моря Лаптевых… В круговращеньи
Металлических чёрных штормов
Только три моряка в обращеньи,
А одиннадцать в пастях богов…
«Подружку жду из-за границы…»
Фифи
Подружку жду из-за границы.
Где ты, любовница моя?
Должна бы завтра приземлиться…
Мой орган, бешено стоя,
Меня смущает как мужчину
В преклонном возрасте уже.
Я представляю: «суну, выну»,
И голую, и в неглиже…
Мне стыдно, приезжай скорее!
Остановить чтоб мой раздрай.
Дочь белорусского еврея
И мамы родом: Пермский край…
Была ты в Осло, Барселоне,
Ты путешествуешь как бес,
Как можно жить в подобном тоне,
Неделями чтоб девки без?
Художник из Парижа
С утра мелькает шляпою расхожей,
Заводится от прожитых чудес,
Приехал! И колёсами в прихожей
Тележки, заостряет букву эС.
Он прилетел из нудного Парижа.
Возможно, у него большая грыжа,
Скорее же он ходит грыжи без…
Но замедляет каменные ноги…
Я не скажу «у смерти на пороге»,
Но статуса перемещённых лиц
Мы с ним давно уж удостоили-с…
Художник, книгу заложив ножом,
Ест курицу и помидор зелёный,
А я гляжу… Вот, пылью утомлённый,
Он кажется мне шаржем, нет – шаржом
На положенье и моё. В квадрате…
Я лишь стройнее и многоволос…
Он мог бы малевать бы на Арбате,
Но вот ему в Париже привелос…
Поверь мне, Сашка
Дочке Саше
Кокто, волнообразный Жан,
Для общей массы парижан
Так неизвестным и остался.
Но в мире полусвета, где
Кокто был рыбою в воде,
Жан крайне громко раздавался…
Кокто смеялся, он кривлялся,
А Жан Марэ его любил,
Марэ он страстно отдавался,
А после – раненый ходил…
Надели глянец на героев:
Коктейли, слава, синема.
На самом деле их, изгоев,
Не знали в Paris-Panam(a)[1].
На самом деле лишь нацисты
И знаменитые воры
Сумели страстны и игристы
Взорвать мозги своей поры.
Послевоенная же бражка,
Где каждый третий – гей иль блядь,
Нет, не могли, поверь мне, Сашка,
Парижский люд собой пленять…
«Возникшая на фоне капюшона…»
Возникшая на фоне капюшона.
Идёт в чулочках белого нейлона.
Добыча педофила-маньяка.
Как ангел, и как пёрышко легка…
– Как Вас зовут, тревожная конфетка?
Куда идёте? – спросит серый волк.
– А я иду, свободная нимфетка,
На ног нейлон спадает платья шёлк.
– Я укушу Вас, можно? – Можно-можно!
Вы можете меня и покусать! —
Волк пахнет мазью, лыжной и сапожной,
А я учусь, способная, на «пять».
В бинокль
Индустриальный грохот слышен
В моё открытое окно.
Июль асфальтом жарким пышет,
В глазах от солнца мне темно.
В большую бабу лифчик впился,
Её разрезали трусы,
И город предо мною лился,
Все его, восемь, полосы.
Туда – четыре, и обратно.
Ещё и боковые два!
По ним авто, стремясь отвратно,
Передвигаются едва…
Часов неслышные трофеи.
Мы – жертвы мировой жары.
Если подумать – все евреи,
Или большие комары…
«Капризный гений прихотливый…»
Капризный гений прихотливый,
Я – леший Финского залива,
А Вы – русалка из Невы.
Сквозь мусор плаваете Вы,
Скользя над банкою консервной,
Над костылём и прочей скверной, —
Колёс, кастрюль, велосипедов
Эпохи прадедов и дедов.
Поранить Вас грозит вода,
Так выходите из туда!