И въ этотъ прекрасный весенній день Левинъ почувствовалъ, что воспоминанье о ней совсѣмъ даже не больно ему.

– Что, не ждалъ? – сказалъ Степанъ Аркадьичъ съ комкомъ грязи на щекѣ, половинѣ носа и на глазѣ и брови, сіяя весельемъ и здоровьемъ и блестя глазками. – Пріѣхалъ тебя видѣть, разъ, – сказалъ онъ, обнимая и цѣлуя его, – на тягѣ постоять и лѣсъ въ Ергушовѣ продать.

– И прекрасно! Какова весна? Пойдемъ въ домъ. Ты тетушку знаешь?

– Знаю, какъ же.

Элегантныя вещи – ремни, чемоданъ, мѣшокъ, ружье – были внесены въ комнату для пріѣзжихъ; и вымытый, слегка спрыснутый духами, расчесанный, онъ сіяя вышелъ въ гостиную, побесѣдовалъ съ тетушкой и взялся за закуску. Несмотря на старанія тетушки и повара, обѣдъ былъ совсѣмъ не такой, какой привыкъ кушать Степанъ Аркадьичъ; вина никакого другаго не было, кромѣ домашняго травнику и бѣлаго крымскаго, но онъ и травникъ нашелъ необыкновеннымъ и выпилъ 3 рюмки, и обѣдъ – супъ съ клецками и курицу подъ соусомъ – нашелъ необыкновенными, и вино бѣлое, онъ сказалъ, что, право, очень, очень недурно, и выпилъ цѣлую бутылку.

За обѣдомъ шелъ общій оживленный разговоръ. Левинъ замѣтилъ и то, что Степанъ Аркадьичъ какъ бы умышленно избѣгалъ разговора о Щербацкихъ, и то, какъ онъ умѣлъ быть простъ, добродушенъ и милъ, безъ всякаго старанія.

Чопорная старушка тетушка, сама того не замѣчая, была втянута въ пріятный для себя разговоръ о старыхъ родныхъ и знакомыхъ, и кто кому племянникъ, и жены родня, и какъ и кто на комъ женатъ.

– Ну, теперь не пора ли? – сказалъ онъ за кофеемъ.

И они пошли одѣваться на тягу.

Степанъ Аркадьичъ досталъ свои сапоги, и Кузьма, уже чуявшій большую наводку, не отходилъ отъ Степана Аркадьича и надѣвалъ ему и чулки и сапоги, что Степанъ Аркадьичъ охотно предоставлялъ ему дѣлать.

– Ты прикажи, Костя, если пріѣдетъ Рябининъ купецъ, я ему велѣлъ нынче пріѣхать, принять и подождать.

– А ты развѣ Рябинину продаешь?

– А что?

– Плутъ страшный, окончательный и положительный.

Степанъ Аркадьичъ засмѣялся.

– Да, онъ удивительно смѣшно говоритъ.

Старая сука, сетеръ Ласка, какъ съумашедшая, вилась около хозяина, когда оба охотника съ ружьями вышли на крыльцо.

– Я велѣлъ заложить, хотя недалеко, а то пѣшкомъ пройдемъ.

– Нѣтъ, лучше поѣдемъ.

Степанъ Аркадьичъ обвернулъ себѣ сапоги тигровымъ пледомъ, и они поѣхали.

– Ну, что, какъ ты поживаешь? началъ Степанъ Аркадьичъ, какъ бы сбираясь на большой и важный разговоръ. Но Левину не хотѣлось говорить теперь, до охоты. И онъ отвлекъ разговоръ, переведя его на Облонскаго.

– Меня спрашивать нечего. Твои дѣла какъ, т. е. сердечныя?

– О! mon cher![867] – Глаза Степана Аркадьича засвѣтились, сжавшись. – Ты вѣдь не признаешь любви послѣ брака – это все дурно, по твоему. А я не признаю жизни безъ любви, но, mon cher, бываютъ тяжелыя минуты. Бываютъ женщины, которыя мучаютъ тебя. Да ты не повѣришь, я въ какомъ положеніи теперь…

И Степанъ Аркадьичъ, которому подъ вліяніемъ выпитаго вина хотѣлось поговорить о своей любви, разсказалъ Левину цѣлый романъ, въ которомъ онъ игралъ роль de l’amant de coeur[868] женщины, находящейся на содержаніи. Левинъ слушалъ, удивлялся и не зналъ, что говорить; но Степану Аркадьичу и не нужно было, чтобы онъ говорилъ, онъ только самъ хотѣлъ высказать свою исторію.

– Какова весна, Василій! А? – сказалъ онъ.

– Что говорить, Божья благодать, – отвѣчалъ Василій. – Богъ даетъ, и людямъ стараться надо. Я, Константинъ Дмитричъ, кажется, какъ отцу родному стараюсь. Я и самъ не люблю дурно сдѣлать и другимъ не велю. Я хозяевами доволенъ. Одно – рабочіе обижаются. Работа пошла тяжелѣе и дни большіе, а харчи все зимніе. Я говорю – власть хозяина. Нанялся – продался.