– Леонид Палыч, умоляю, простите меня, пожалуйста. Я Вам все подпишу – хоть на три дня, хоть на месяц. Вообще – на сколько Вам нужно. Только ради Бога, не увольняйтесь. Сядьте, прошу Вас. Давайте успокоимся и поговорим по-человечески.

Он вскочил с места, подбежал к Калиничу и взял его за локоть. Леонид Палыч почувствовал, что у Чаплии дрожит рука. Он подвел Калинича к креслу для посетителей и мягко усадил. Калинич послушно сел и поднял на Чаплию усталые глаза. Тот, не выдержав прямого взгляда Леонида Палыча, опустил глаза и стал взад-вперед ходить по кабинету. Наконец, он сел в свое кресло и, схватив злополучное заявление, подписал его и пододвинул к Калиничу.

– Вот, Леонид Палыч, я подписал. И не нужно без содержания. В счет будущих отгулов. Теперь выслушайте, пожалуйста, что я Вам скажу. Я тысячу раз провинился перед Вами. Простите меня за все. Да, меня занесло. Признаю, что повел себя с Вами неподобающим образом. Это под давлением многих факторов. Я не хочу их перечислять – Вы сами все прекрасно понимаете. На самом деле я всегда завидовал Вам и восхищался Вами, клянусь. Вы научили меня работать, и вообще, всем, чего я достиг, я обязан только Вам и больше никому. Я обзавелся дипломом доктора и продвинулся по службе, но Вашего научного и интеллектуального уровня мне не достичь никогда. Я обещаю впредь относиться к Вам так, как тогда, когда работал под вашим руководством в самом начале своей трудовой деятельности. Если Вы уволитесь, в отделе не останется ни одного идеолога. И это знают все. Видите, я искренне повинился перед Вами, а повинную голову меч не сечет.

Чаплия замолчал и с надеждой взглянул на Леонида Палыча. Калинич взял заявление и, бегло пробежав глазами резолюцию Чаплии, молча вышел из кабинета.

XXIII

– Как называется этот коньяк? – спросил Леонид Палыч, высасывая сок из ломтика лимона. – Уж очень вкусный и ароматный. А цвет, цвет какой!

Он поднял бокал, в котором еще плескалось немного кроваво-коричневой жидкости, и восхищенно посмотрел на свет.

– «Двин». Он называется «Двин», – сказала Аня. – Доперестроечный еще – из Каджарана привезла. Специалисты рекомендовали как продукт отменного качества.

– Из Каджарана? Это что, город есть такой, что ли? Где это? – поинтересовался Калинич.

– Как это, где? В Армении, конечно же, – сказала чуть захмелевшая Аня.

– Почему «конечно же»? Откуда мне знать, где он находится, этот Каджаран? – возмутился Калинич. – Название восточное, и это все, о чем оно мне говорит. Больше ни о чем.

– А корень – армянский, – сказала Аня, добавляя Леониду Палычу еще порцию.

Чуть плеснув себе, она подняла рюмку и провозгласила очередной тост:

– За торжество твоего приоритета!

Сделав маленький глоток коньяка, она запила шампанским и положила в рот пару виноградин.

– Там медь и молибден выплавляют, – сказала Аня.

– Где? – спросил Калинич, с хрустом надкусив яблоко.

– В Каджаране. Я там родилась, – сказала она, улыбаясь той самой манящей и завлекающей улыбкой, которая его даже в таком возрасте сводила с ума, словно двадцатилетнего мальчишку.

– Так ты армянских кровей? – удивился Калинич, пытливо всматриваясь в ее лицо, фигуру, прическу.

– Нет. Мы просто жили там. Папа военным был, долго служил в Армении. Потом его в Украину перевели. И вот теперь я здесь.

– Ясненько, – понимающе сказал Калинич.

Они молча глядели друг на друга, держась за руки. Аня заметила, что Калинич смотрит не на нее, а сквозь нее, куда-то в бесконечность. Она поняла, что хоть он и говорит ей комплименты, восхищается ею как женщиной, но думает сейчас не о ней, а о чем-то совсем ином.