Доведённый до крайней степени возбуждения, Грозный не выдержал и, охваченный общим рвением, сам ворвался в толпу с мечом, ослеплённо нанося удары направо и налево.

Артемия трясло, лицо его было искажено невыносимой мукой, глаза всё более застилались кровавым маревом, пока марево то не сделалось кромешным и уж ничего за ним не стало видно. Плач, крики, мольбы в ушах Троицкого внезапно угасли, и в наступившей вдруг тишине расслышался тихий, измождённый страданием, стон. Он проникал всё глубже в сознание Артемия, пока не объял его целиком…

…Он поднялся с пола, дрожа от холода, увидев себя распростёртым ниц перед божницей. Было тихо, покойно в доме князя Юрия, всё укуталось глубоко в сладких покровах ночи.

– Сон кровавый, сон кровавый, – с болью и смятением шептал старец, немного оправившись, войдя в себя. И на миг просветлело ему, полегчало, поворотился он к лику на иконе, и губы его зашевелились, привычно складывая слова молитвы. Но уж вновь наваливалась на него непонятная, глухая тоска. И опять вдруг возник в его ушах тот стон.

Он не мог ошибиться, стон действительно был где-то рядом. «Артемий, Артемьюшка!» – послышалось ему неожиданно в этом стоне. Троицкий поднялся с колен и пошёл в направлении доносившихся звуков. В отсветах догоравшей свечи он увидел то лицо, которое показалось ему столь знакомым, но теперь он догадался, кто перед ним: то было лицо Матвея Башкина.

Тело Матвея в бессилии было распростёрто на полу, Артемий чуть было не споткнулся о него.

– Ты преступи это, преступи! – зашептал ему вдруг чей-то голос.

На руках и ногах Башкина кровянились стигмы, на голове надет был скоморошеский колпак. Артемий с трудом приподнял тело Матвеево и, спотыкаясь, понёс его к своему ложу. Очутившись на постели, Матвей облегчённо вздохнул и открыл глаза.

– Здравствуй, Артемьюшка! – прошептал он разбитыми губами с радостной кротостью. – Видишь, дал Бог, и повидал я напоследок тебя. Хотя уж и не надеялся на то.

– Но как же, Матюша, – растерянно проговорил Троицкий, – ведь сказывали, что запытали тебя до смерти в обители Волоцкой, а ты вроде жив?

– Так и ты давно сгинуть должен был на Соловках, – улыбнулся Матвей через силу и зачастил горячечно: – Я это, я! О чём ведь хотел поведать тебе: то не я тебя предал, хоть и довелось мне побывать под дыбою, то наветствовали на меня. Веришь? Прощаешь ли?

– Верю, – кивнул Артемий, – а прощать мне за что же тебя? Что до наветов мне? Но зачем, зачем ты хотел к царю через Симеона и Сильвестра приблизиться, я же предупреждал тебя!

Башкин вздохнул, на глазах его появились слёзы.

– Но ведь мир, Артемьюшка, мир неправеден. Погряз во неистовости, во грехе. Человек идёт к Богу, а люди уловляют, отвращают его. Ты же в том советен со мной был: люди только и говорят, что о Боге, но совсем забыли Его. И кому же привести их к Господу истинному, как не царю и его священникам? Должно начало от кого-то быть, кто ж его покажет?

– Должно терпеть, – Артемий скорбно пожал плечами, – в том истина. Искупать вины безмолвием и смирением.

Матвей откинулся на подушку и посмотрел куда-то вдаль с отрешённым и непреклонным видом.

– Нет, нельзя всё терпеть. Христос, Он пример показал. Зачем же муки Его, зачем Дух Святый вочеловечился? Нам продолжить дело Его. Мир должно спасти, и спасти его можно. Господь послал нам лишь предостережение. Он справедлив, всё не только в Божьих, но и в наших руках. Все беды наши в том как раз, что человек ушёл от Господа слишком далеко. Но человек, он вернётся к Богу. Мир спасётся, Артемьюшка! Вера его спасёт.

Он закрыл глаза, вновь уйдя в забытье.