Неформальные клубы остались вне внимания тех авторов, которые элитам15 отводят важнейшую роль в политических и экономических изменениях, перевернувших СССР и Россию в 1980—1990-х годах. Таковы, к примеру, в остальном очень интересные исследования Джерри Хафа и Арчи Брауна16 или труды авторов, причисляющих себя к транзитологам. По мнению последних, если не считать переворотов, осуществляемых «низовыми революциями», все процессы перехода – результат внутренних договоренностей и решений элит. Конечно, они признают важность «сил гражданского общества», но отводят им, как правило, лишь ограниченную роль, особенно если речь идет об этапе, предшествующем самому переходу.
Дж. Хаф, который не принадлежит к школе транзитологии, анализируя определяющие факторы изменений, тоже не рассматривает «низовых» акторов – потому что они не действовали в форме массового движения, способного свергнуть власть. Опираясь на исследования Крэйна Бринтона17, он утверждает, что «успешные революции характеризуются, прежде всего, потерей элитами веры в себя»18. Объясняя распад советского государства, он называет три фактора:
– Исторически сложившиеся предпосылки. С одной стороны, речь идет (как этому учит теория модернизации) о глубокой трансформации социального устройства общества в связи с урбанизацией и общим повышением уровня образования, в результате которой в 1980-х годах на авансцену выходит поколение хорошо образованных, амбициозных людей, испытывающих фрустрации из-за нехватки социальной мобильности. С другой стороны, к середине 1980-х государство вот уже несколько десятилетий пересекают множественные линии разлома: между доминирующими отраслями (тяжелая промышленность) и всеми остальными19; между разными поколениями бюрократии; между Москвой и провинцией.
– Интеллектуальные ориентиры и воззрения Горбачева, который отверг китайскую модель и с 1987—1988 годов склоняется к экономической реформе, напоминающей то, что позднее будет названо «шоковой терапией». По мнению Хафа, Горбачев также уверен, что «центральные» аппараты (партия и министерства) настроены против этой реформы. Поэтому вместо того чтобы опираться на существующие институты, он, по всей видимости, делал ставку на их расформирование, которое должно было стать возможным по мере продвижения реформ. Такая ориентация приводит к тому, что руководители принимают решения, не позволяющие государству противостоять собственному разрушению; именно эти решения косвенным образом и вызывают «революцию».
– Рациональный расчет руководителей властных аппаратов, в какой-то момент понявших, что, проявляя непослушание, они уже ничем не рискуют, но могут многое выиграть благодаря приватизации20.
В своем объяснении условий и последствий «революции» в России 1980—1990-х годов Хаф перекрещивает разные уровни и темпоральности анализа. Тем не менее ему, вероятно, не хватает переходных звеньев между социальными предпосылками, возникающими в 1960-х, ориентациями Горбачева на заре Перестройки и восприятием и реакциями элит, которые проявляются только в 1989—1990 годах. Не стоит думать, будто все воззрения Горбачева целиком сложились в начальный период Перестройки и что они не менялись впоследствии. Остается непроясненным ни собственно влияние контекста, ни то, каким образом головокружительные трансформации политического пространства с 1986 по 1991 год затронули всю систему в целом. А что, если такие акторы, как неформальные политические клубы, появившиеся лишь в Перестройку и игравшие второстепенную роль, смогли подорвать систему изнутри и способствовали ее делегитимации? А может быть, не покажется безумным предположение, что акторы, занимающие аналогичную позицию в других общественных сферах, совершали точно такую же подрывную работу и что общий распад системы был вызван этими нападениями с разных сторон?