При этом все государства так или иначе вместе с формальными рамками и функциями территориальных ячеек вынуждены примерять на себя морфологические одежды, а с ними и функции, которые международные системы с большими или меньшими подробностями передают от их старожилов новичкам.

Вполне естественно, что свой хронополитический потенциал государства-ячейки подкрепляют всем, чем только могут. В ход идет не только наследие собственно политической морфологии, но и всяческие ресурсы – не только политические, внешние и внутренние. В результате режим или правительства различных государств-состояний начинают использовать совершенно разный и по происхождению, и по природе потенциал. Этот потенциал только при общем панорамном взгляде на него предстает в виде государственной состоятельности. При фокусировании взгляда на отдельной ячейке перед нами появляются глубоко своеобразные и по сути уникальные фактические возможности реализовывать свой статус государства-состояния.

Сколь бы масштабным ни был совокупный потенциал страны и политической системы для подкрепления и усиления государственной состоятельности, определяющим остается то, ради чего (и кого) этот потенциал используется. Ответ двоякий. Это другие государства-состояния, а также собственные граждане или подданные.

Отношения с прочими государствами-состояниями строятся в диапазоне от формального равенства до конфигуративного неравенства. Эти неравенства по меньшей мере двух видов – пространственные и временны´е, темпоральные. Первые в основном определяются близостью или удаленностью от средоточий взаимодействий между государствами и стоящими за ними политическими системами и странами. Вторые связаны со сроками и обстоятельствами включения в международные системы и всей историей участия в меняющейся системе международных отношений. Каждой ячейке необходимо подкрепить государственным могуществом и другими своими возможностями свое положение в диапазоне от формального равенства до конфигуративного неравенства. Можно предложить, что долгожителям, оказавшимся в центрах взаимодействия, необходимо очень много могущества, тогда как новичкам, и к тому же на периферии, – куда меньше, чем остальным.

Отношения с собственными гражданами или подданными также должны реализовываться: обязательства граждан по отношению к государству и государства по отношению к гражданам должны инфраструктурно и ресурсно обеспечиваться. Здесь также можно теоретически выдвинуть и обосновать требование формальной симметрии, хотя на практике приходится учитывать фактическое конфигуративное неравенство в отношениях между государством и гражданами.

Конечно, можно сколь угодно энергично настаивать на том, что в теоретической, политико-философской, а то и идеологической перспективе симметрия в отношениях между государством и гражданами есть безусловно должное. Однако от повторения этих истин во рту слаще не станет. Куда важнее в практическом плане выяснить, какова ситуация на деле. В этой установке эмпириков самой по себе нет ни грана апологетики. Если что-то нужно изменить, требуется знать, что предстоит менять. Приходится признать, что асимметрия коренится вовсе не в формальных законах и установлениях, а тем более не в злой воле правителей. Проблема вовсе не решается отсечением головы королю Карлу или изгнанием из страны президента Мубарака. Не решается она и принятием новых законов и даже конституций. Неравенство унаследовано. Все те политические системы, которые первоначально создали сетку территориальных ячеек-состояний, а затем расширяли и развивали ее, были асимметричны. Вся власть мыслилась и тем самым фактически осуществлялась сверху вниз. Ее источник был сакральный, а суверен – земным агентом, распределяющим ее вниз по уровням господства. Справедливости ради нужно заметить, что тысячелетняя практика западноевропейской хризалиды способствовала формированию многочисленных противотоков в циркуляции власти, однако общую картину это не меняло. Только появление народного суверенитета и представительного правления создало возможности для постепенного выравнивания исходной асимметрии.