И многие в свет, наказанье не верят,

хотят самосуд, но не выдадут пуль.

Вся-вся атмосфера собою карает.

Тут каждый в какой-то неясной вине.

Тут вся человечность, терпенье сгорают.

Скорей бы приказ к наступленью, войне…

Недосягаемая

Я снова причастен к раздумьям о дивном.

Эскиз набросал, где удачный роман.

Сознанием жарким, большим и ретивым

лечу в неизвестный, столичный туман.

Средь сизого дыма и едкого смога

сияет кудесница, что молода,

на радость родам, незаметному Богу,

как будто бы Спасская чудо-звезда.

Я грежу о ней, и ветвятся идеи,

летят или скачут; и их не догнать.

Раздольны и так высоки те затеи,

глубокие, что до конца не познать.

Мечтательной кистью рисую и крашу

события будущих дней и ночей.

Макаю в палитру, стаканы и чашу,

придумав имение, сад, сыновей…

И акт сотворенья уже неподвластен,

пылает пожаром на веси, версты.

Но женщина эта всекроющей масти.

И все мои думы – пустые мечты…

Елене Тукаловой

Внук Советского союза

Ясный пейзаж деревенского мая,

зелень полей и посадок, бугров,

свежие ветры от края до края,

сходки пернатых сарайных жильцов,

лёгкие вздохи до глуби, предела,

речка и пруд, и луга, и сады,

ток, рукодельники, сотня уделов,

труд и хозяйства на вкусы, лады,

волны земель и посевы, и всходы,

ржавые глины, домов благодать,

всюду потомки с исконным их кодом,

тёрн и берёзы и дюжина стад,

радуга лент и отрезков заборов,

избы и клети, ряды тополей,

крепость умов и богатства просторов,

песенность птиц и пролёты шмелей,

хлебно-молочные, мудрые нравы,

стать, трудолюбие, быль, красота,

белые оползни мела, как лава,

облачный пух, синева, чистота,

малое кладбище – знак долголетья,

ветви геройских и честных родов,

дикая яблоня, пир многоцветья…

Сельский Эдем – колыбель городов.

Крицыным Фёдору Митрофановичу и Екатерине Ефимовне

На подступах к Германии

Твердили нам – нет душ, всевышних,

а есть лишь долг и вождь земной.

Я верил в это, аж с излишком.

Но было это пред бедой.

Я много раз встречал спасенья,

везенья, акты всех чудес.

Я понял, люди в проявленьях

страшней, чем самый адский бес.

Так, с осознаньем зла земного

и с красной, чёрной верой в ложь,

в последний миг узрел я Бога,

когда в меня вошёл штык-нож.

Тогда мне стало вмиг спокойно,

в бойце увидел божий перст,

что дал погибнуть мне достойно,

и этим спас простую честь

от поруганья, плена, казни,

от мук, какие знал Христос…

Теперь смиренен я средь газов,

и под спиной соломы ворс.

Вокруг черно и гной слоями.

Минувший бой не дал вестей.

Я заслужил свой сон боями,

обрёл покой среди друзей.

Накрыт листком медали тонкой,

навесом тьмы меж братских снов.

Останусь я для всех потомков

в могиле на земле врагов.

Карее пёрышко

Карее пёрышко словом нарядно.

Точено твердью бумаг и годов.

Пишет изящно, логично, опрятно,

славно вещает без плат и трудов.

С верой и рвением лист гравирует,

будто танцуя, порхая под скрип,

в строчки вонзаясь, речами пируя,

вновь создавая святой манускрипт.

Вновь лаконично мотив излагает,

и с каллиграфией букв и письма.

В опыт и страсти свой кончик макает.

Почерк красив и приятен весьма.

Кажется, это перо от жар-птицы

или лебёдушки с тёмным крылом,

что обронили родную частицу

на белорусский и избранный дом.

Взяв от хозяйки свободу, талантность,

часть ожила и посмела творить.

Я созерцаю насыщенность, ясность

и начинаю за действом следить!

Елене Тукаловой

Кричащий немой

В душе кипяток от налитой обиды

самим же собою в уставшую грудь,

какая бездетным былым так побита,

какая прошла безотеческий путь.

Бурлит и клокочет слияние грустей,

в какое подмешаны злость и печаль,

пожухлые листья, усохшие кустья

отрезанных грёз и великих начал.

Жар водный посолен, поперчен и чёрен.

Стихами кричу, хоть и внешне я нем.