взорвусь стихотворно, оставшись всецелым.

И так всё случилось, внезапно, светло!

Как будто сюжет к ликованью, для сказок.

От стройности мягкой поныне тепло

и пьяно от двух понимающих глазок.

О ней всё в записках своих сохраню.

В ней ясность и свет, и добро, человечность!

И я посейчас её с жаром люблю,

и буду любить безначальную вечность!

Просвириной Маше

Любитель П.М.

Как хочется вновь целовать и лелеять,

до лёгкого хруста в страстях обнимать,

творить все нежняшки и ласкою веять,

и чай с юным мёдом в гостях попивать,

беседовать снова о космосе, свете,

про моды причёсок, про сны и весну,

про травы, цветы и про божьи ответы,

о том, что давно уж "летит всё в пи*ду",

гулять по далёким маршрутам и весям,

звать дивной и кушать пломбир от куска,

и вылизать влажненький твой полумесяц

от копчика и до ячейки пупка…

Просвириной Маше

Благая

В твоей благодатности я растворяюсь,

святейшеством, лёгкостью полнюсь вовсю.

О губы и волосы, тело ласкаюсь,

как ветер о юный ручей иль лозу.

В твоей благоверности делаюсь чище

и верю всё чаще окружным краям,

опять отрекаясь от грусти и днища,

себя устремляя к чистотам, морям.

В твоём благочестии сладко, уютно,

под шёлковым телом блаженно до снов,

так живо, игриво, немного распутно,

свободно, полётно без думных оков.

В твоём благочувствии, будто бы в мае,

в один миг касаюсь огромной душой

всех-всех огоньков и цветений, и знаний,

и целой природы, простой, кружевной.

В твоём благозначии сам возвышаюсь,

питаясь от чуда, источника слов.

Тебя поднимаю и сам поднимаюсь

до верха деревьев, небес и богов…

Просвириной Маше

Распад алого союза

Пятнадцать яблок с дерева упали

в момент ветров в соседних городках,

когда все старцы и их дети спали,

ведь знали, что калитки на замках.

Но буря всё ж достигла мест великих.

И в чердаке поднялся хлам и сор.

Проник сюда знакомый вор, вселикий,

а строй смотрел багряный, старый сон.

И стали рушится штакетины всей клетки.

Засов был сорван парочкой толчков.

Остались ствол, его листва и ветки.

Очнулся вдруг союз хозяев, псов.

А в миг, когда всё яблоня сронила,

проснулись веки тучных и слепых,

и вдруг заметили, что сад разгородили,

и есть им нечего, под мётлами следы.

Теперь плоды, что красно так алели,

в чужих руках, карманах или ртах.

А старикам остались камни, ели,

осенний голод и бессонный страх.

Но всё ж поверили, что зиму перетерпят,

что по весне родит природа новь.

Одни плоды лишь мимолётны в эре,

в их семенах должны быть суть, любовь.

Поели фрукты, кто посмел их тронуть,

огрызки бросили на западных полях.

Но урожай другой взошёл у новых тронов -

не знающий родни, на новеньких стеблях…

Я вижу жаркий акт

Я вижу жаркий акт, какой мелькает всяко…

Усадьба, шик убранств, картины, полутьма

и бархат белых стен, и мебель в старом лаке,

над полом золотым зеркальность полотна,

душистый запах вин и сырного букета,

охапки васильков и жёлтой череды

средь звёздной тишины несущегося лета,

когда уже святы простейшие цветы;

везде любовь, ковры и волны штор и тюлей,

изгибы спин и губ, сплетенья рук и ног,

нектары пылких тел среди луны июля,

постель, разброс одежд и лоскуты чулок…

И я тут то стону, то тихну, каменею,

потом уже она, а после – в унисон.

Порой она на мне, потом и над нею…

Ах, Боже, я прошу, чтоб это был не сон!

Елене Тукаловой

Марципаны

А очи её – марципаны в глазури,

в овале из ниточек мелких ресниц.

Хотел бы создать я ещё одну суру,

чтоб их красоту воспевать без границ!

Меня бы услышал Аллах всемогущий,

и даже Христос обратился б в ислам.

Глаза – её влажная, райская гуща,

какую Перун или Зевс нам послал.

Наверно, все боги имели участье

в создании этих чарующих мест,

что их же самих за момент, в одночасье