Поскольку Клим уехал, прошу одного из оперативников помочь мне с допросом – на себя беру Манефу, а Руфина достается ему. Сергей с радостью соглашается, а я очень рассчитываю на показания этих двух женщин.

Конечно, они приходят вместе, и их тут же разводят по допросным.

– А нельзя нас вместе опросить? – тихо спрашивает у меня Манефа.

Я поглядываю на нее исподлобья, перебирая бумаги. Простое лицо, унылый, потерянный какой-то взгляд… Да, на фоне деятельной и яркой Генриетты она смотрелась не лучшим образом.

– Вы боитесь, что ваша дочь может сказать что-то лишнее? – спрашиваю у нее.

– Нет…– она, по-моему мнению, как-то нервничает, теребит старинную брошку-бижутерию у ворота кофточки – просто так было бы лучше, наверное.

– Давайте здесь я буду решать, что будет лучше. Скажите пожалуйста, Манефа Аверьяновна, почему вы жили с сестрой? Почему ваша взрослая дочь жила подле вас и своей тетки?

– Ну, так хотел отец… Умирая, он…

– Я знаю – останавливаю ее – просто, меня интересует вот что: неужели вам никогда не хотелось жить отдельно, самостоятельной жизнью, иметь семью, больше детей, а там и внуков?

– Таков наш семейный уклад и ценности – мы так привыкли.

– Скажите, в день смерти вашей сестры, утром, в начале девятого, вы где находились?

– У себя в комнате – мы с Руфочкой живем вместе.

– Что-то подозрительное слышали?

– Нет, абсолютно ничего. Обычно в это время и до обеда никто не шарится по дому – все занимаются своими делами по своим комнатам.

– А как в вашей семье завтракают и когда?

– У горничных расписано, кому и во сколько подать завтрак. Мужчины, которые работают, завтракают раньше всех, где-то в семь утра. С ними завтракают и студенты. Мы, женщины, завтракаем в девять тридцать, с нами же завтракала Генриетта. Только Евлампия не ест со всеми, как бы Генриетта ей не приказывала спускаться к завтраку. Она проспать может до двенадцати, и потом прямо на кухне что-нибудь перехватить. Она вообще избалованная особа – любимая дочь Генриетты.

– Вот как?

– Ну, младших всегда любят больше…

– Судя по вашей биографии, это не всегда так.

– Я – исключение.

– Скажите, Манефа Аверьяновна, вы не были в обиде на сестру из-за того, что отец оставил все состояние ей?

– Меня вполне устраивает моя роль в этой семье. Каждый должен быть на своем месте.

Я пристально смотрю на нее – ну монашка монашкой! А так ли ты проста, благостная женщина, как хочешь казаться? Чопорная, вся правильная… Глаза только какие-то жесткие, цепкие…

– А какова ваша роль в этой семье, а, Манефа Аверьяновна?

– Я руковожу хозяйством, домработницами, решаю все вопросы, связанные с различного рода хознуждами.

– А ваша дочь?

– Делает тоже самое. Вы не представляете, сколько забот в такой большой семье, в том числе и хозяйственных.

– Скажите, в последнее время в поведении вашей сестры было что-то странное?

– Нет. Все было, как обычно. Ничего нового. Я приходила к Генриетте пожелать ей доброго утра, и она в очередной раз рассказывала мне про один и тот же сон, который ей снился на протяжении почти уже десяти лет. Как она парит по сцене в пуантах и пачке – молодая и красивая.

– Да… – задумчиво говорю я – полеты наяву или во сне… Скажите, ваша сестра когда-нибудь упоминала при вас имя Офелия?

– Мне кажется нет – говорит она после того, как ненадолго задумывается – а почему вы спрашиваете?

– Манефа Аверьяновна, давайте здесь вопросы буду я задавать, хорошо. Скажите, вы подозреваете кого-нибудь в убийстве вашей сестры?

– Да вы что? Как можно? Никто не мог этого сделать – все очень любили Генриетту!

– Да? Разве? Ну, вот например Евлампия Александровна обмолвилась, что невестка, жена Гурия, ненавидела ее.