Максимум, за кума за шурина – это я со школьной скамьи… вынес.
– С древнейших времен элита напряженно задумывалась над тем, как именно нами управлять…
– Всех не перевешаешь!
– Именно! Желательно чтобы одни члены – других…
Необходимо, чтобы любого можно было бы обвинить в чем-нибудь нехорошем. Возьмем ту же инквизицию…
– Кстати, пожрать у кого есть?
Присутствующие переглянулись.
– У меня в будке хумус. Но это со столовки школьной… со вчера.
– Сам жри этот говенный кейтеринг!
– Так вот я и говорю: живет где-нибудь в Севилье какой-нибудь недовольный Фердинандом Арагонским… Трупы, кстати сказать, заливали смолой…
– А это еще для чего?
– Для лучшей сохранности – я читал…
– Принцип наглядности… Но не в этом дело: народ, глядя на болтающиеся на виселице останки, задуматься может: чем этот повешенный был так недоволен? Не Фердинандом ли? А надо чтобы каждый чувствовал – этот, который в смоле, лично ему вредил! Скажем, практиковал на дому порчу да сглаз, в сговор вступил не с кем-нибудь там, а с самим диаволом…
Как бы в ответ громыхнуло издалека, сверкнуло что-то типа электросварки, но вяло как-то, будто классная руководительница глянула в угол, откуда донеслось до неё что-то ненормативное… И закружились в очумелой от бессонницы голове поганые картинки: выкрашенная шоколадно-говённым щербатая крышка с врезанными перочинным именами подельников и на ней – чернильница-невыливайка в фиолетовых потёках, серая торбочка с китайскими кедами в пыльной глубине парты и лысый потртретик в лакированной рамке над бурым линолеумом, исписанным детским неустойчивым почерком…
– Маккартизм-антисоветчина. Охота на ведьм… Ты с какого года?
– Пиисят второго… Сталин еще жив был!
– Да ты чего? У нас дома висел до двадцать второго съезда!
– А потом маодзедунизм-ревизионизм… Но это не всякий понять мог. Хотя и пострадали…
– Хорошо, чтобы и невиновные в штаны наложили! Сказал Господь левитам: «Возложите свой меч на бедро своё, пройдите по стану от ворот до ворот и обратно, и убивайте каждый брата своего, каждый друга своего, каждый ближнего своего».
– Так это же за Золотого Тельца! Это ж когда было!
– Короче, руки на одеяло!
– Щас никакой ереси выдумывать не нужно. Улики у каждого в штанах! Любого старого пер… я хотел сказать: кого-нибудь вроде меня обвинить можно! Даже того, кто сам еще не решил, какой у него гендер… Заявят, что домогнулся – и всё!
– Это и есть эффективный менеджмент!
Розоватая полосочка на горизонте мигнула и погасла.
Черно-лиловые тучи надвинулись на блокпост. Ярче обозначилась в желтом свете фонарей колючая проволока на г-образных столбах.
Настало время утренней молитвы.
Евангелие от Никодима
– Бабушка, неужели ты это делала?
– Делала, сыночек… как было не делать!
Прохлада стекала с развешанных под потолком простыней. Виднелся лишь полный локоть и кусочек темно-синего платья. Слышно было, как булькает в кастрюле.
Бабушка была вдовая. Может, аэродром разбомбили, а может, свои… Политруков тогда стреляли – слишком много они наобещали. Родной брат – враг народа. И по радио все о нем рассказали: насчет троцкизма и вообще… А сама – воровка. Крала деньги из кассы – во время войны.
– Оля, катлеты нэ бэри! – говорил ей повар-грузин Никодим. – Ат катлеты жир на карманэ! Дэнги бэри – панэмножку!
Это было в какой-то дыре под Алмалыком, где уже вовсю жрали ботву и камыш. Так что «котлета» была всего лишь фигурой речи. Артельские роскошествовали в столовой, поедая макароны. Никодим разваривал их так, что выходило на десяток-полтора порций больше… Кому попало не дашь: можно и срок схлопотать – лет пятнадцать, по годочку за порцию. Так что только знакомым. А Оля сидела на кассе и забирала оттуда излишек. Такой у них был преступный сговор. У Никодима было четверо своих, и парализованный «атэц».