– Куда ты меня тащишь?

– На башню, – махнул свободной рукой сыч, не переставая улыбаться.

Ту самую, с открытой площадкой, да. Ветра там гуляют самые пронизывающие, о чём я и сообщила, сделав попытку притормозить.

– Я недолго, – просительно посмотрел мне в глаза птиц. – Если тебе станет холодно, вот. – Он показал тёмный свёрток, зажатый локтём. Приглядевшись, я узнала свой плед. И когда успел прихватить?

Он выглядел таким счастливым, что я не стала портить настроение своим нытьём и не отняла руки, позволяя вести себя через всю галерею к выходу на башню. Из черноты ущелья тянуло холодом, но ладони в руке сыча было тепло. Коротенький узкий переход, несколько ступенек – и мы шагнули на смотровую площадку, идеально круглую, как блины Руты. Рене покрутил головой, набросил мне на плечи плед, укрыл голову словно капюшоном, завернул.

– Так лучше?

Спрашивать, на кого я похожа в таком виде, я не решилась.

Слева высилась цепочка гор, справа, по крутому склону, темнели верхушки деревьев, прямо под нами обрыв, над головой тёмное с лиловыми штрихами небо и несколько выглядывающих сквозь облака звёзд. Придерживая концы пледа, я скосила глаза на замершего сыча. Он глядел на открывшийся простор так, будто видел его впервые, будто не носился здесь на птичьих крыльях. Ветер трепал тёмные волосы, бросал отросшую чёлку на лицо, норовил подтолкнуть еще не окрепшее человеческое тело к краю площадки, огороженной зубчатой стеной высотой примерно мне по пояс. Рене, подталкиваемый порывами ветра в спину, приблизился к одному из зубцов, положил ладони на холодный камень, запрокинул лицо и застыл.

Я топталась чуть поодаль, кутаясь в такой замечательный, заботливо прихваченный плед. О чём он думал, о чём просил или сожалел, глядя на чужие звёзды?

– В утреннем свете здесь гораздо лучше, – после длинного молчания сказал Рене, не оборачиваясь. – Но и сейчас хорошо. Дышится иначе. Воздуха много, ветер поёт, зовёт…

Тряхнул головой, не договорив. Я подошла ближе, положила ладонь на его предплечье. Он говорил, без неба вельвинды не живут.

– Зовёт..? – эхом переспросила я, вдруг испугавшись, что вопреки всем планам и мечтам он сейчас просто прекратит…

Ущелье глубокое. Рене, несмотря на худобу, тяжёлый, мне нипочём не стащить его с этой башни, не вернуть в спальню… Он шевельнулся, посмотрел на меня. Нет, с таким лицом не думают прощаться с жизнью, наоборот. Я тихо выдохнула.

– Зовёт подняться в небо, – тихо пояснил сыч. Усмехнулся. – Было время, мы носились, играли в догонялки. Славное было время. Больно смотреть вверх.

Стоял он при этом, снова запрокинув лицо к облакам. Янтарные глаза горели угольями.

– Не смотри, – беззвучно попросила я.

А ведь он почти ежедневно поднимался в небо, пусть птицей, но летал. Выходит, это совсем, совсем не то. Я надеялась, что тайная вылазка на стены обрадует его, поднимет настроение, вытравит тоску из глаз, тем более Рене сам рвался выйти из комнат и с такой предвкушающей восторженной улыбкой шёл сюда.

Он повёл плечами, а мне на мгновение показалось, что он силится и никак не может расправить крылья. Я сделаю всё, чтобы вытащить из него заклятое перо, но крылья…

– Смотреть в небо больно. Не смотреть – невозможно.

Я искала хоть какие-нибудь слова, но Рене быстро накрыл мою руку своей, чуть повернулся.

– Всё, приступ чёрной меланхолии можно считать оконченным, – бодрым тоном объявил он, но улыбка вышла неуверенной. – Я всё хотел спросить… Мы обсуждали твои желания: освободиться от этого замка, уехать как можно дальше, начать новую жизнь, но… Всё это как-то безрадостно, ты снова собираешься завернуться в одиночество, вот как сейчас в это покрывало.