–Ишь, удалец какой! – произнес воевода удивленно, неслышно ступая сафьяновыми сапогами и разглядывая Ивашку, будто видел в первый раз. – По памяти, значит… Хорошая голова у тебя, светлая… При мне будешь!

Последние слова прозвучали жёстко и громко, как приказ. Ивашка хотел поясно поклониться, но успел лишь нагнуться, как был сбит влетевшим в палаты молодцом в ярко-красной чуге16 и такой же шапке-мурмолке, отороченной соболем. Невысокий, русый, широкоплечий, с ярким румянцем на щеках – кровь с молоком, он плеснул на присутствующих голубизной глаз и, не обращая внимания на барахтающегося Ивашку и стараясь не встретиться взглядом с Долгоруковым, обратился к архимандриту Иоасафу:

–Отче! Посадские хотят дома пожечь, чтобы ворогу не достались, а монастырская стража их не пущает. Распорядись, сделай милость, а я со стрельцами блюсти буду, чтобы их поляки не побили да в полон не забрали.

Выпалив просьбу, молодой военачальник тотчас развернулся и загрохотал ножнами сабли по высоким ступенькам.

– Алексей! – крикнул ему вслед Долгоруков. – Алексей Иванович!

Поняв, что ответа не дождётся, воевода недовольно хмыкнул, покачал головой, взял со стола шлем и надел его на голову.

–Убьют дурака, – процедил он сквозь зубы, торопливо накидывая на плечо перевязь, и добавил, обращаясь к архимандриту, – посад сжечь придётся, а то неприятель от нас задарма зимние квартиры получит и, прячась за них, подойдет под самые стены.

Игумен Иоасаф, проводив князя слезящимися глазами, пожевал губы и проговорил про себя, будто вздохнул:

–Не любят воеводы друг друга. Ржа между ними. Разлад великий в войске грядёт… Нехорошо это… А ну-ка, Ивашка, черкни пару слов десятнику надвратной башни и бегом туда. Я руку приложу. Посадских пустить, препятствий не чинить. Пусть с Божьей помощью они управятся и, дай Бог, соблюдут людишек Божьих воеводы наши Долгоруков и Голохвастов.

***

Скатившись по ступенькам, Ивашка пулей помчался к надвратной башне, поспев, увы, к шапочному разбору. Записка архимандрита не понадобилась. Десятник, загодя узрев княжеский конвой, сам открыл ворота, и мятущаяся толпа, размахивая топорами и дрекольем, полилась в их открытый зев, как вода в половодье, найдя брешь, устремляется на свободу. Серый поток армяков, разбавленный красными стрелецкими кафтанами, растекся по посаду, и скоро то тут, то там начало потрескивать, гудеть. К небу потянулись жидкие, белёсые струйки дыма.

В лагере лисовчиков,17 стоящих совсем недалеко от посада, заметили это безобразие. Не прошло и пяти минут, как из леса выехала полусотня, не успев распрячь коней, и бодрой рысью направилась к разгорающимся пожарам. Всадники были прекрасно различимы от ворот, но находящиеся среди посадских строений люди их не видели, поскольку выдающаяся вперед башня закрывала обзор. У Ивашки, праздно наблюдавшего за разгорающимся пожаром, ёкнуло сердце. Он тотчас вспомнил слова Долгорукова “при мне будешь!”. Князь приказал, приблизил, а он, выходит, опять оплошал! Да что же не везет-то так!

Парень по-разбойничьи свистнул и что есть мочи припустил к посаду, стараясь опередить скачущих всадников и предупредить княжеских стрельцов о приближающейся опасности. Лисовчики заметили его. От полусотни отделились двое казаков и намётом поскакали к пареньку, опасаясь огненного боя и забирая чуть в сторону от монастырских стен.

Ивашка бежал изо всех сил, пот заливал ему лицо, скуфейка слетела с головы и упала куда-то в придорожную пыль. До серых бревенчатых срубов было рукой подать, когда писарь понял – не успевает. Топот копыт и конское сопение раздавались уже совсем рядом. Он обернулся через плечо, и дорога мгновенно ушла из-под ног, перевернулась. Мальчишка кубарем покатился в кусты, и в тот же миг от околицы гулко жахнуло. Над головой запели, засвистели незнакомые птахи, конь одного из преследователей тоскливо заржал и на всем ходу грянулся оземь, придавив собой седока.