Но целый день на улице зимой не проведёшь, даже если очень хочется. Меня, румяную и со снежными катышками-ледышками, набившимися во все места, куда только можно: подмышки и под колени «гармошкой», в натянутые на валенки кольсоны[2] между ними и валенками, и даже в них каким-то образом – неизменно зазывали домой после нескольких часов игр в снегу, чтобы не простудилась.

Кстати, происходило это крайне редко.

Так и шли долгие зимние дни – один за другим, следующий после предыдущего – тихо, последовательно… нудно.

В эти периоды только включение телевизора все меняло.

Из обособленного уголка этого мира каждый раз при включении телевизора деревенский дом превращался в часть чего-то гораздо большего. Тогда мне казалось, что в часть чего-то многократно, в разы более объемного, чем эти холмы, река и вечерние огни домов – вся эта, будто затерянная в мире деревенька, где я жила хоть и с удовольствием и наслаждением, но будто в заключении, будто меня лишали еще какой-то важной части жизни. И имя ей было – цивилизация.

Включая телевизор, мы присоединялись к чему-то, к какому-то каналу связи с этим другим миром, совсем непохожим на наш деревенский.

Там были большие залы с множеством людей, харизматичные во все 33 белых зуба улыбающиеся люди в ярких костюмах, таких броских и впечатляющих. Все было интересно и очень весело.

Хотя деда почему-то во время трансляций концертов периодически резко подпрыгивал с дивана с характерной присказкой в сердцах: «Тьфу ты, ёптв..м. ть!», – при этом импульсивно махнув на экран рукой, уходил курить на кухню. Обычно это происходило во время выступлений Леонтьева, Аллегровой и других раскрепощенных исполнителей.

Мне же, наоборот, они больше всех нравились – такие энергичные, столько от них исходило экспрессии, эмоций. Я не видела в их выступлениях ничего зазорного.

Дед же, перекурив, мог несколько минут простоять в том самом коридорчике с видом на реку и столом для чтения, и периодически, как бы со стеснением, как-то смущенно, что ли, он выглядывал из-за разделявших помещения штор:

«Закончилось ли мракобесие?».

Он так не говорил, но, наверное, думал. Теперь я это так ощущаю в своей памяти.

Что бы там ни думали дедушка или бабушка, уехавшие из города жить в деревню, когда им было уже за 50, а мне всегда казалось, что вот там, где кипит вся эта городская жизнь, очень-очень весело и по-настоящему интересно.

Причём, интересно всегда, а не только летом как у нас в деревне, что увлекательная жизнь там продолжается круглый год. Что там много больше смысла, чем в этой безмолвной звенящей тишине с тиканьем часов – потому что там всё насыщеннее, концентрированнее, гуще.

Помимо телевизора, еще одним окошком в неизведанное, но уже совсем-совсем далекое, для меня была радиола. Включив её и начав крутить колесико, можно было уловить разговоры на незнакомых языках, не помню, правда, каких, но, судя по всему, китайское что-то я могла поймать там, хотя кто знает. И вот так я порой сидела и крутила колесико, вслушиваясь в эти звуки и голосов через помехи. Помню, ощущения были, будто слушаю инопланетян. Настолько далекими мне тогда казались те неизведанные миры, те далекие вселенные. Манящие и интересные.

В общем, зимой в деревне мне было очень тоскливо. Не знаю почему. Бывали моменты, когда я просто слонялась вокруг дома туда-сюда (наверное, это было той зимой, когда подруга моя уже стала ходить в школу, и мне было особенно скучно, а после ссор с бабушкой – ещё и грустно до слез, которые, порой, застывали на моих щеках, пока я ходила и плакала), не зная, чем себя занять. И тогда в высоких сугробах, как я сейчас вспоминаю, бывших с меня высотой, появлялись практически иглу – пещеры, которые я выкапывала в толще снега.