Эх, написать бы все, что пожелаю – без оглядки, невзирая ни на чье мнение! Самый суровый цензор для меня, конечно, Лилит… Ясно, как Божий день, она растолкует все по-своему, будет ревновать и обижаться. А раз я опасаюсь своими картинами обидеть жену, выходит, я не достиг еще настоящей творческой свободы. Разве возможно не имея внутренней свободы подняться до уровня истинного художника и создать великие произведения?.. Смогу ли я написать когда-нибудь портрет своей первой любви – юной Земфиры? Я ведь всю жизнь мечтал об этом.

Биография моя так сложна и так богата событиями! Поэтому память души многогранна, а жизненный опыт – уникален. Сюжетов столько, что за всю жизнь не воплотить в полотна. Надо найти прежние свои этюды и положить на самое видное место. Чтобы вернуться в творческую колею, начну с них…

Бизнес… Золотой телец не желает отпускать меня, крепко держит. Не подчинит ли он меня себе полностью и не заставит ли всю жизнь гнаться за собой? Чтобы окончательно запутать, лишить дара и оставить с носом. Нельзя этого допустить. А что если я налажу дело как часы, найму надежного управляющего? Может тогда я смогу одновременно заниматься и любимым делом?

В любом случае я должен вернуться к своему призванию и смыслу жизни – к творчеству, обязан выполнить миссию, возложенную на меня…»

Вдруг что-то начало яростно трясти Салавата, до того чувствующего себя как в челне, покачивающемся на ласковых волнах. Будто в море поднялся неожиданный шторм. Это продолжалось минут пятнадцать, пока сеанс не закончился.

Салават, кряхтя, сел на диван. Смахнув со лба пот, проговорил:

– Ну и задали мне трёпку – растрясли всего.

– Свыше объяснили, что тормошат тебя для очищения от накопленной грязи, грехов, измен твоих, чтобы вернуть тебя к своей сути, – пояснила Лилит.

– Так и будут трясти две недели?

– Может быть…

Так прошел первый день подготовки Салавата к посвящению.

На следующий день он снова вернулся домой пораньше. Приготовившись, встал под канал, закрыл глаза и начал покачиваться в такт музыке, пронизывающей душу. Перед глазами прошли воспоминания детства, бережно хранимые в памяти.

…В доме ослепительно светло. Салават лежит в колыбели. Он чувствует легкость и негу во всем теле. Но чуть погодя ему становится одиноко. Потому что хочется прижаться к матери, спящей на топчане…

Салават в той же люльке. Каждый, кто входит в дом, радостно улыбается и сжимает ему нос, шутливо приговаривая: – «Курносый!» А Салавату это не нравится…

Много-много лет спустя мать призналась: «В младенчестве ты был слишком курносым. Мы с соседками сжимали тебе нос и придали-таки нормальную ему форму»…

Вот Салават сидит у окна, наблюдая за мальчишками, с шумом и гвалтом играющими на улице. День ясный, погожий. В большой луже плавают льдинки. Один мальчик нагнулся, поднял стекляшку льда, и она ярко засверкала под лучами солнца. Он попробовал льдинку на вкус, нахмурился и выбросил. Затем приметив Салавата, подошел к окну, поглядел немного и с возгласом «Та-а!» скорчил рожицу…

На следующий день и Салавата вывели на улицу. Мама отвлеклась на что-то, а он прямиком прошлепал по луже. Прохладная вода, приятно охлаждая ноги, просочилась сквозь ботинки…

Когда дни совсем потеплели, перед домом зазеленела трава, зацвели одуванчики. Салават вышел на улицу и, увидев маленьких гусят цвета солнца, просто обомлел. Гусята беспрестанно пищали и старательно щипали травку. Они показались ему удивительно красивыми. Папаша-гусь, вне себя от радости, плясал на старом подносе с зерном. Крохотные солнечные комочки заворожили Салавата. Он сам не заметил, как очутился рядом с гусятами и потянулся к ним. Увидев это, гусак тут же забыл про танец, распростер крылья, вытянул длинную шею, и громко гогоча, яростно набросился на него. Полуторогодовалому Салавату он показался огромным и страшным зверем. Гусак исклевал до крови лицо, шею и руки Салавата. А он не мог противостоять или убежать. Хорошо еще, выбежала из дома бабушка и вырвала его у свирепого гусака…