Он застыл, и, пригвожденный к месту невидимыми иглами ужаса… Дыхание замерло в груди. Он не мог пошевелиться, не мог закричать, не мог даже закрыть глаза. Первобытный страх, поднимающийся из самых глубин его существа, боролся с каким-то жутким, извращенным, почти научным любопытством. Он хотел знать. Он должен был знать, что скрывается там, за этой рукой, в бездне, которую он сам и разверз. Отступать было поздно.

А за рукой из мрака, и, из пульсирующей раны в ткани реальности, начало проступать оно… Существо, если это слово вообще было применимо, не имело четкой формы. Оно текло, переливалось, клубилось, как черная ртуть под лунным светом, как сгустившаяся сама по себе тьма. То оно вытягивалось тонкой струйкой до самого сводчатого потолка кузницы, касаясь прогнивших балок, то сжималось до размеров человека, обретая на мгновение гротескные, угловатые очертания, чтобы тут же снова расплыться. Его края дрожали, вибрировали, как пламя черной свечи на сквозняке энтропии, но при этом оставались пугающе четкими, словно вырезанными из самой ткани мироздания острым лезвием небытия. Оно было одновременно бесплотным, как дым, и невероятно, давяще реальным. От него исходила аура древней, непостижимой силы и бесконечного одиночества.

Лица… у него не было лица в привычном понимании этого слова… Там, и, где оно должно было быть, зияла пустота. Не просто темнота, а провал, дыра в реальности, затягивающая взгляд, обещающая безумие тому, кто заглянет слишком глубоко. И в этой бездонной пустоте горели два уголька. Не глаза, но их чудовищное подобие. Два красных, тлеющих, как угли в остывающем горне вселенной, огонька. Они не излучали свет, скорее, впитывали его, и в их глубине плескалась древняя, нечеловеческая злоба, безграничная усталость существа, видевшего смерть галактик, и… что это? Неужели любопытство? Да, странное, холодное, почти препарирующее любопытство к этому мелкому смертному существу, посмевшему потревожить его сон.

Эти красные точки смотрели прямо на Люциана, и, и он чувствовал этот взгляд не глазами, а всей своей кожей, всей своей душой… Он проникал в него, игнорируя плоть и кости, выворачивая душу наизнанку, безжалостно высвечивая самые потаенные страхи, самые стыдные желания, самые горькие сожаления. Он чувствовал себя обнаженным, беззащитным, прочитанным до последней запятой в книге его жалкой жизни.

«Т-ты-ы з-з-ва-ал…»

Голос Существа… Это не был звук в привычном понимании. Это была вибрация, и, пронизывающая все вокруг. Она резонировала в каменном полу, в ржавом металле, в костях черепа Люциана, в его зубах, заставляя их болезненно ныть. Это был скрежет звездной пыли по разбитому стеклу вечности, смешанный с едва слышным шепотом тысячи мертвых, забытых голосов, с сухим хрустом ломающихся под гнетом времени костей, с воем космического ветра в пустых глазницах мертвых богов. От этого голоса кровь стыла в жилах, а разум цепенел, отказываясь воспринимать невозможное.

Люциан рухнул на колени… Силы оставили его. Тело больше не подчинялось ему, и, превратившись в мешок с костями, наполненный агонией. Мышцы свело невыносимой судорогой, будто по ним пропустили разряд молнии. Кости горели изнутри, словно их облили кислотой забвения. Он задыхался, судорожно хватая ртом плотный, тяжелый воздух кузницы, теперь пахнущий не только дымом и пылью, но и озоном, серой и чем-то еще – приторным, сладковатым запахом тления звезд. Легкие горели.

«Я… звал…» – с нечеловеческим трудом выдавил он… Слова царапали горло, и, как битое стекло. Каждый звук отзывался новой волной муки. Но он сказал это. Признал свой вызов.