Командующий ВВС Яков Иванович Алкснис, внимательно следивший за деятельностью отца, предложил ему переехать в Москву и возглавить работу IV сектора Научно-исследовательского санитарного института (НИСИ) РККА.

Вскоре дома начались разговоры о переводе отца на работу в Москву и о нашем переезде. В 1933 году отец был переведен в Москву, и мы переехали в просторную светлую 4-комнатную квартиру. Сразу так много дел обрушилось на него. Он с головой ушел в решение многочисленных проблем, связанных с развитием новой науки – авиационной медицины.

А дома, между тем, разгоралась трагедия. После жаркого южного лета я заболела. Продуло правое ухо. В то время не было сильнодействующих антибиотиков. И вот меня перевезли в Москву и положили в Центральный военный госпиталь. Надо было срочно делать операцию – трепанацию черепа. Делал мне операцию замечательный человек, высококвалифицированный врач-отоларинголог, генерал-майор медицинской службы и мой большой друг Григорий Григорьевич Куликовский. Он всегда величал меня «моя птичка».

Григорий Григорьевич не хотел, чтобы я знала, что, делая операцию, боль причинял мне он. Мне сказали, что операцию делал другой врач, дядя Миша. Придя в сознание после наркоза, я махала кулачонками и кричала, что «этого дядю Мишу я в море утоплю!» Эта операция в дальнейшем закрыла мне путь в космос. В большой-большой палате лежала я одна, маленькая девочка. Часто с проверками работы госпиталя приходили члены правительства. Вот и в моей палате появились усатый Семен Буденный и Клим Ворошилов. Они весело поговорили со мной. На мою тумбочку они поставили большую матрешку, внутри которой находилось много матрешечек. В самой маленькой матрешке лежало шоколадное драже.

Выписавшись из госпиталя, я опять заболела – теперь уже дифтерией. Болезнь протекала в очень тяжелой форме. Да и организм мой после операции еще не успел окрепнуть. Крупнейших специалистов подняли на ноги. Но у всех приговор был один – излечению не подлежит. «Готовьтесь к худшему», – говорили врачи матери. Сквозь полудрему я слышала этот разговор. Мама тихо плакала. Когда очередное светило ушло, я открыла глаза и, глядя на нее, тихо сказала: «Не плачь, мамочка. Я не умру». И я начала поправляться. Плохо слушались руки, ноги, спина. Но я придумывала сама себе всякие игры, и постепенно мои конечности заработали.

С присущей ему энергией и трудолюбием отец направил работу IV сектора на решение наиболее актуальной проблемы, стоящей перед авиационной медициной, – проблемы изучения физиологии высотного полета. Одновременно в секторе развивались гигиеническое и клиническое направления.

Рано утром за отцом приезжала машина. Тихонько он проходил в детскую комнату, целовал нас, спящих, и исчезал до позднего вечера. Вечерами я тоскливо поджидала его возвращения, не дождавшись, засыпала. Иногда, заслышав топот сапог и громкие голоса папиных «подопечных», с радостью бежала их встречать. И сразу же оказывалась у кого-нибудь на руках. Меня подбрасывают высоко-высоко! Я смеюсь от восторга. Вместе со всеми пробираюсь в папин кабинет и у кого-нибудь на коленях засыпаю. А у папы грандиозные планы. Так много работы надо проделать, чтобы авиационная медицина получила право на самостоятельное существование. Надо создавать Институт авиационной медицины.

Теперь папа стал почти недосягаем. Совещания. Нервные срывы. Не все проходило гладко. Отец часто улетал в командировки. О его участии в экспериментальных полетах и рискованных «подъемах» в барокамере мы узнавали позже. Однажды вечером отца привезли на машине. На костылях он проковылял в квартиру. При облете самолета ХАИ-1 на посадке заклинило шасси. Пришлось посадку производить на «брюхо». Отец два дня пролежал в госпитале. На вопрос матери он, улыбаясь, отвечал: «Ничего, немного ногу ушиб…» Однажды отец пришел домой весь в ссадинах. Оказывается, что при полете на воздушном шаре пришлось делать вынужденную посадку на лесной массив. Ветки деревьев оставили на лицах и руках членов экипажа свои отметины. И еще помню, как жарким июльским днем отец явился домой с отмороженным носом. В полете на высоте у него сорвало ветром маску с лица. Ведь кабина самолета в то время была открытой.