Время растянулось, как жвачка, которую долго жевали, – то есть стало тонким, рваным, вечным и безвкусным. Лесе казалось, что она вот-вот упадет на колени и разрыдается, но нужно было держаться.

«Вот последний перекресток, а там я уже у Али… Вот смех! Это комедия!»

Никогда еще Леся не была такой веселой и не шутила так остроумно, как в те десять минут, которые ей нужно было вытерпеть с Ярославом. Она готова была пожертвовать все свое чувство юмора этим минутам и даже заплатить всеми смешными моментами, которые когда-либо будут в ее жизни еще, только бы Ярослав не увидел ту глубокую тоску и ту боль, которые она испытывала.

У подъезда Леся не смогла посмотреть Ярославу в глаза, поэтому взгляд ее уткнулся в его пиджак, они обнялись на прощание.

– Я тебе завтра напишу, ты не против? – спросил Ярослав.

– Конечно, не против! А почему должна? Пока, друг! – Леся шутливо чмокнула Ярослава в щеку, а переступив порог подъезда, отпустила себя. Лицо ее скатилось так, как обычно скатывались капли дождя по стеклу – безнадежно, безвозвратно. На место натянутой улыбки пришли опущенные уголки глаз и губ, будто кто-то потянул их вниз сильной рукой.

Леся ехала на шестой этаж и бездумно смотрела на себя в зеркало. Глаза ее постепенно краснели.

«Как же так? – билась в голове только одна мысль. – Он совершает большую ошибку. Это могла быть хорошая любовь… Он не любит меня… Не любит. Не. Лю. Бит. Не любит. Не лю-ю-ю-ю-юбит. Вот и весь разговор. Не полюбил».

Когда Аля открыла дверь, Лесино лицо уже покрылось красными пятнами. Из глаз текли слезы, а из ноздрей – сопли.

– Что? Леська?

– Аль! – Леся захлебнулась слезами и слюнями и сложилась пополам прямо в подъезде. – Он предложил дружить.

Наконец горький, почти дикий плач, не сдерживаемый никакими правилами приличия и никакой гордостью, вырвался из Лесиной груди.

Ярослав сдержал слово и с тех пор действительно никак не пытался перейти черту дружбы. К Лесе он относился с теплом, продолжал звать ее в кафе и в кино и всюду за нее платил. Леся же поначалу продолжала поддерживать дружбу только по одной причине – из-за уязвленной гордости. Прекратить с ним общение – значило признать, что она расстроена, что она ждала другого развития событий, и, значит, оказаться в унизительном положении. А Леся была гордой девчонкой, как говорил отец, она не могла позволить такого. Но это поначалу. Постепенно боль и разочарование утихли, и, поскольку особо в их с Ярославом общении ничего не изменилось, Леся легко смирилась с мыслью о том, что пока что они будут дружить. А потом, кто знает… Она же хорошая девчонка, неужели в нее нельзя влюбиться?

Они сближались. Ярослав не лукавил, когда говорил, что надеется на то, что у них получится стать близкими друзьями. Он и правда постепенно впускал Лесю в свое сердце. Сидя с Лесей в машине перед ее подъездом, он в уютной темноте салона рассказывал, что в детстве его дразнили за большие уши и что его первая любовь, она же невеста, три месяца изменяла ему с другим, а он ничего не замечал.

– Ты очень расстроился, когда узнал?

– У меня в голове не укладывалось, – честно сказал Ярослав. – Просто не укладывалось, и все.

Леся поняла, какое чувство он имел в виду. То же самое было и с ней, когда он предложил остаться друзьями.

Леся тоже прониклась их дружбой. Она рассказывала ему, что ей очень важно нравиться людям и она готова на изнанку вывернуться, только бы никто не подумал о ней плохо, что на филологический она поступила только ради языка, ей нравится видеть тонкости, которых не замечают другие, нравится уметь отличать древнерусское слово от старославянского, нравится видеть связи и параллели с другими языками, а литературу она не любит.