себе кумира. Ninеveh. Не ври.
А король то голый, а король то голый.
Пифия над углями гексаметров
склонившись, увиливает строфами
как некий boustropheron с рогами
по межам соток, гектаров.
Ах акры, акры, акры! Ничего не помню
о своем апокрифическом житие.
То бишь было, гришь? Где
неизмеримо бесконечное авеню
Des Champs Elysees, de Hache, des Martyrs.
Sur la rive gauche, a pleine vue…
je me souviens de tes paroles plus pire
que notre non-amour, mal entendu.
Дай-ка половинку апельсинки,
сказала она, молодая жена, мать моя,
circa 1954, полвека назад.
-синка, синяки, синенькие
как васильки, моим глазам
увидевшим так рано эти раны....
Невостребованное своими устами
вторю грамматику страны.
Новый век, новый мир, война —
первая, война – вторая. Удел.
Метафора делит мозг с наследником
метонимии, кепкой усатой.
Вождь не успел убыть, помре,
как я зачалась на брегах
Ху-ху-ху-ху-дзона.
Причем тут Гу?
И выплеснулась по-белужьи
в недрах токсической реки.
Huso, huso. Дайте мне моря
широкого, белобокого. Плавники
мои округленные скользят
по Гудзону в поиске Исхода.
Бушует ураган «Hazel». Изъят —
а из утробы наконец-то в две-
надцать дня. Моргнув как Моргана
своими серо-синими окнами
души. Отголоски урагана
так и звучат в ушах годами.
«Opportunity» – это, когда время
въезжает в порт кораблем
а пространство за рулем.
Сия возможность – некое бремя
лучезарное, в фосфоре рек
блестящих нитратами
в запутанных локонах утопленниц.
Имярек – ондатрами [смазано].
Пифия! Не наезжай так внезапно.
Я тебе не межа и не лира,
хотя объездила полмира
с Ильей, на колеснице огненной.
Сорок четыре года спустя, я вышла на палубу.
Вдали сверкала река Десна
и ухали глухари. Война
задушила глотку соловью
аж до следующего века. Увы!
Но зато жаворонки, дрозды, совы,
невзирая на предвкушение третьей
непроизносимой, освободительной
прилагательной, не существительной
скорби. Нерукотворной. Бог-о-род-ицы
скорбящей радости. Запой-
ем поют, заливаются, не сомневайтесь!
Признаюсь, ca va? cela va?
ca va bien? oui, ca va bien.
Совушки не поют а тоже
ухают, но зато, как серо-
глазая, пучеглазая Афина,
сова вращает головой по оси
на все 360 градусов. Ибо она —
вездесущая. Oy veh, c’est vrai.
На палубе искрится белый плавник
безумной белуги, путь жизненный
пройдя наполовину… Со шрамами
преждевременного кесарева сечения…
опомнилась я вдруг в лесу чужом… ножами
булатными, точечными, как массаж.
О Боже! Отчисти мя от всякой скверны.
Позор! Сие обнажение приемов
не в стать господину Проппу.
Замарали его, однако же
сказками кавказского этнографа.
Все вышло семиотическим боком.
Белуга-оборотень мечтает взлететь
над вербой, зверобоем, полынью
в полнолунное затмение,
выдержав некоторую паузу
над утраченной рифмой, вздохом.
Ох! Memento mori! Где же ты
море, священное слияние плазмы
со спермой, соленой как слеза?
Метафора, давно тебе пора
обременить свое жизнеописание
другим полушарием, ну
типа шляпой, кепкой вождя.
На те, метонимия, место
имение. С Вашего разрешения.
Короче. Грить или не [sic] грить.
Дуралей! Отлезь с глотки моей!
За шеломами еси. Бродит оборотень.
Вцепившись в стремя, стремглав
наверстает упущенное.
И снится ему белуга на палубе,
Такая вся спелая и сочная,
как гриб белый после дождя.
Опять дуришь, метафора! Что за дудки?
На дне сверкает лезвие Десны.