Помню, пришёл день, когда мы вытрясли из карманов последние копейки.

– Не жизнь – сплошная метафизика!.. – вздохнул Сашка, повторно роясь в бумажнике и перетряхивая пухлую записную книжку.

– Метафизика? – переспросил я. – А с чем её едят?

– С чёрствой студенческой коркой, – услышал в ответ. – Анатоль Франс, остряк и умница, говорил, что «метафизика – всё, что примыкает к физике и не имеет другого названия, ибо невозможно обозначить каким-либо существительным то, что не имеет существа и является лишь мечтой и иллюзией».

Яснее ясного, особенно применительно к нам. Мы тоже почти не имели «существа» и приближались к «иллюзии», в которой, пожалуй, не было места даже и для мечты.

– Ежели щас мы отвалим на барахолку и загоним мои новенькие часики, то можно и горячего похлебать, не только погрызть корку, – предложил Витька свой план.

– А если толкнём ещё и моё новенькое исподнее, – Сашка погладил свой тощий «сидор», – прекрасные кальсоны а-ля русиш зольдат и нательную рубаху того же фасона, то…

– То и я постараюсь расстаться со своим новеньким пальто, – перебил я его. – И если продажа состоится, тотчас расстанусь, братцы, с городом своей мечты и рвану в Одессу-маму. Хватит с меня студёных морей, и да здравствует самое чёрное в мире – Чёрное море моё!»

– «Вам позволяются удивительные вещи, если у вас только есть деньги», обронил Федя Достоевский в «Бедных людях». – Сашка, любивший изъясняться цитатами, посмотрел на меня расстроенно и печально, а после, в заледеневшем от жёлтой мочи возлерыночном сортире, когда я набросил на зелёный ватник свой товар, извлёк из того же романа другую фразу: – «Все французы имеют удивительно благородный вид»…

Ватником, между прочим, снабдил меня Сашка, справедливо решивший, что без пальто я, даже в толстом тельнике и двух свитерах, врежу дуба прежде, чем доберусь до Одессы и тёплого моря. Хотя Франс уверял, разглагольствовал он, что «всякие одежды – незаслуженное оскорбление и худшее оскорбление для цветущей и желанной плоти», а твоя плоть, Мишка, несомненно, цветуща и желанна для будущих фемин, однако в Арктике, оскорблением плоти будет отсутствие каких-либо одежд».

Барахолка располагалась на голом бугре, продуваемом полярными ветрами, которые нас пронизывали насквозь. Витька шёл первым. С полчаса он ещё мог покрикивать: «Кому часики? А вот новенькая „Победа“! Кому точное время?» Потом губы отказали, и купец умолк. С часами он так и не расстался, а Сашке повезло. Какой-то дед сунул ему четвертак и унёс исподнее. Солдатики, совсем околевшие, с сосульками у ноздрей, убежали с поля торговой брани в ближайшую столовку, где я назначил им свидание, решив не уходить с бугра, пока не добьюсь успеха. Я и сам закоченел, двигался, как автомат, а к пальто никто даже не приценивался. Наконец я решил податься к экс-служивым, однако долготерпение принесло свою пользу. На выходе меня остановили морячина-папа и морячина-сын. Сын примерил пальто, папа отсчитал мне семьсот рублей, и мы расстались, довольные друг другом.

Солдаты меня заждались и уже собирались отправиться на поиски «хладного трупа», но я подоспел вовремя. Сидя у раскалённой печки, мы хлебали горячие щи и пили водку. И не было, кажется, в ту минуту людей счастливее нас. А утром мы штурмовали билетную кассу. Без помощи солдат мне вряд ли удалось бы прорваться к заветной амбразуре. Они, как ледоколы, прокладывали в толпе тесный фарватер.

– Ходынка!.. – хрипел Сашка, работая локтями. Витька молча сопел и налегал плечом. Завладев билетом, я выбрался из мясорубки с минимальными потерями: хлеб, купленный на дорогу, превратился в крошево, а часы расстались с кареткой для завода пружины.