Он всегда казался Люде цельной фигурой, словно высеченной из камня, он и ушел обратно в бесформенный камень, умерев тихо во сне. Она хорошо помнит, как за ним приехала перевозка, и его поднимали с кровати, словно фигуру из мрамора, застывшую в странной задумчивой позе сидящего на боку с рукою под головой, и никакой силой не могли его разогнуть. Это было так странно, что даже сейчас она видит почти наяву, как несли его на носилках по лестнице вниз, не сумев укрыть до конца, и он возлежал на них, как древний патриций в тоге, подперев рукой голову, и словно прощался с закрытыми сном глазами с миром вокруг. Теперь на его месте, словно порушенная глупыми варварами красота Рима, громоздится посуда с остатками пищи и заготовками для салата, капустные кочаны, буханки хлеба, валяется нечищеная морковка и свекла, и бабушка плачет рядом навзрыд, жалея кота. И столь же мелкие души роятся вокруг нее.

Мать посылает ее в магазин, но на полпути Люда уже понимает, что надо срочно решать, что делать дальше. До полуночи еще далеко, но в доме, охваченном праздничной суетой находиться невыносимо, и скоро нагрянут родственники во главе с дядей, все еще питающим свои плотоядные помыслы в отношении Люды. Нет, она говорила о том матери много раз, но она смеялась в ответ и не верила, и теперь ей до ужаса не хотелось пересекаться с ним и его семейкой. Отстояв бесконечную очередь и вернувшись из магазина с полной сумкой продуктов, Люда хватает приготовленный со вчерашнего вечера здоровенный рюкзак, и пробираясь мимо них по стене, выходит из дома. На пороге мать хватает ее за шиворот. Они смотрят внимательно друг на друга, словно уличив в преступлении, пусть даже воображаемом или планируемом, от этого она не становится менее гадким и подлым. Мать выпускает ее куртку, которую Люда уже готовилась скинуть, чтобы бежать, из рук, и кричит ей в спину:

– Смотри у меня, черта нерусского не приведи!

Ах, только это!? Люда хохочет с облегчением, выбежав из подъезда, как будто мать в своих страхах выбрала самое меньшее из всех зол, и девчонке теперь смешно оказаться совсем неразгаданной. Она удивляется, как далеко они с матерью теперь друг от друга, но ее нарастающий семейный разрыв не очень и беспокоит.

На улице сильно метет. Она садится в автобус, потом маршрутку, и долго едет на другой конец города, холод пробирает ее до костей, и она кутается в дополнительные шарфы, которые напихала в рюкзак впопыхах. На окраине она выпрыгивает из машины, и бодро и торопливо, чтобы согреться, бежит по пустынным улицам к последним домам, тускло освещенным немногими фонарями. Впрочем, место, куда Люда спешит на ночь глядя, освещено хорошо в ночи, а сегодня тем более, под новый год. Ворота, однако, закрыты, да и кто в темноте потащится в такую даль. Но Люда настойчива, как никогда, эту привычку упорствовать она выработала еще за время слежки за капитаном, и теперь к любому дело подходит с тем же упорством. Она долго трезвонит в звонок, бегает вокруг забора, дразнит цепную собаку, колотит в железную дверь каблуком.

В железном окошке, словно в огромной двери в тюремную камеру, появляется испитое лицо старика. Он уже знает Люду, она тоже привыкла за этот год к нему, и они друг другу нисколько не удивляются. Старик долго гремит стальными засовами, хотя при желании мог пропустить ее в потайную калитку, но закон есть закон, и нарушать не положено. Она входит несмело внутрь и смотрит за заметенные снегом аллеи. Вокруг темно, но фонари прокладывают ей путь в самую глубину, под запорошенные кроны согнувшихся от тяжести новогоднего снега деревьев.