Эдвин стоял перед разбитым окном, обрамленным острыми осколками. Пока что все, за исключением упавшего стеклореза, шло по плану. Осталось только перебраться обратно через окно, не разрезав себя на куски, и раствориться в уличной темноте.

Впервые я услышал про Эдвина Риста, стоя по пояс в воде Ред-Ривер, которая прокладывает себе путь через горы Сангре-де-Кристо в Нью-Мексико, на севере округа Таос. Я готовился закинуть наживку, и наполовину выпущенная леска энергично трепетала позади меня над ручьем, чтобы по мановению руки полететь вперед и выхватить из воды золотобокую форель. По мнению Спенсера Сейма, моего инструктора по рыбной ловле, эта форель абсолютно точно пряталась где-то посередине потока, за валуном со средних размеров автомобиль. Спенсер чувствовал рыбу под бревнами, в белой пене бурных течений, в черноте глубоких омутов и в хаосе бурлящих водоворотов. Сейчас он предсказывал, что тридцатисантиметровая форель плещется недалеко от поверхности воды в ожидании жирной мухи, и просто обязана клюнуть, если я правильно закину удочку.

– Он забрался в музей, чтобы украсть… что?! – Я так удивился, что у меня сорвалась рука. Леска хлестнула по воде, и любая форель, которая там была, метнулась прочь. – Тушки птиц?

До сих пор мы переговаривались шепотом, чтобы не испугать рыбу, и аккуратно подбирались, следя за солнцем и отбрасываемой тенью. Но я просто не смог сдержать свое удивление. Спенсер еще не начал ничего толком рассказывать, а история уже казалась одной из самых странных, что я слышал.

Обычно во время рыбалки ничто не способно нарушить мою концентрацию. Если я не рыбачу, то считаю недели и дни до момента, когда смогу натянуть рыболовные сапоги и забраться в реку. Я оставляю мобильник надрываться в багажнике, пока не сядет аккумулятор, сую в карман горсть орехов, чтобы заглушить голод, и пью прямо из реки, когда чувствую жажду. В удачный день я могу идти по течению часов восемь без перерыва, не встретив ни единой живой души. Только это на время и вносит спокойствие в тот вихрь неурядиц, в который превратилась моя жизнь.

Семь лет назад я работал в Ираке, координатором по восстановлению города Фаллуджи, под началом Агентства США по международному развитию. Там я заработал посттравматический синдром. Однажды, во время отпуска, я впал в состояние диссоциативной фуги и выпал из окна во время приступа лунатизма, разбившись едва ли не насмерть. У меня были сломаны челюсть, нос и оба запястья, и буквально расколот череп. Мое лицо пересекали шрамы от ран, и я боялся спать, чтобы мозг опять не сыграл со мной злую шутку.

Пока я восстанавливался, моих иракских коллег – переводчиков, инженеров-строителей, учителей и врачей, – начали преследовать и убивать свои же сограждане, за то, что те «продались» Соединенным Штатам. Я дал об этом интервью в «Los Angeles Times», наивно полагая, что кто-нибудь из сильных мира сего сможет все быстро исправить, выдав пострадавшим визы, позволяющие перебраться в США. Я совершенно не ожидал, что после интервью на меня обрушатся тысячи писем из Ирака с просьбами о помощи. В то время я сам был безработным и ночевал на матрасе в подвале тетушкиного дома. О помощи беженцам я не знал ровным счетом ничего, поэтому просто начал составлять список тех, кто мне писал.

Через месяц я основал некоммерческую организацию «List Project» и следующие несколько лет боролся с Белым Домом, обхаживал сенаторов, собирал добровольцев и клянчил пожертвования, чтобы платить зарплату своим сотрудникам. За эти годы нам удалось перевезти в безопасное место тысячи беженцев, но было ясно, что мы не сможем спасти всех. На одну победу приходилось пятьдесят прошений, замороженных государственной бюрократией, которая видела в каждом бегущем из Ирака потенциального террориста. К осени 2011 года, по мере приближения официального конца войны, я запутался в сетях своего собственного создания. Десятки тысяч иракцев и афганцев продолжали бежать, спасая свои жизни. Требовался не один десяток лет, чтобы помочь им всем, но мне никогда не удавалось собрать средств больше, чем на год работы. С «окончанием войны», – в представлении американского обывателя, – это должно было стать еще тяжелее.