– У нас тоже долги есть?

– Наверное, будут. После сегодняшней покупки…

В прихожей пчелой гудит домофон. Я спешу к трубке, Олежа семенит следом.

– Картон привезли! – почему-то шепотом говорит он. – Для домика!

Я выслушиваю сообщение и открываю дверь. Олежа прав: привезли долгожданный картон.

***

Холодильник выгружен, пенопласт выброшен. Подобно двум воинам-исполинам мы стоим перед пустой картонной коробкой.

– Ну что, начинаем строить?

Я качаю головой.

– Начинаем чертить. Черными чернилами чертеж и все такое…

– Почему чернилами?

– Потому что без чертежа ни одно важное дело в жизни не делается.

– Да-а?

– Парварда… Держи, – я протягиваю сыну листок. – Здесь чертишь ты, здесь – я. Потом сравним, проанализируем и вперед.

Времени на черчение у нас уходит немного – минуты две или три, но и за этот крошечный интервал Олежа успевает устать.

– Пап, ну скоро ты там? Я уже закрасить успел.

– Сейчас, еще секунду…

Наконец, чертежи готовы. У меня это одноэтажный, смахивающий на кирпич барак – с флагом и электрической проводкой, у Олежи – многоярусный дворец с фонтаном и башнями, с садом из персиковых деревьев, с двумя пушками и крокодилом Геной у крыльца. Мой чертеж не подписан, а у Олежи под дворцом замысловатая строчка из пузатых букв: «КАНСРУКЦЯ».

Мы говорим «цэ», Олежа – «ци», и буковка «а» вместо «о» тоже вполне объяснима, так что правописанием сына я в целом доволен. А вот он, глядя на мою схему, проявляет недоумение.

– Что-то не похоже на мое.

– Это нормально. Плюрализм мнений, тендер. Зато теперь мы точно знаем, чего хотим.

– А чего мы хотим?

– Строить конструкцию.

– Я так и написал! Вот тут.

– Я видел.

– Теперь можно строить?

– Ага.

– Точно по чертежам?

– Конечно!

Чертежи мы крепим скотчем на стене и, засучив рукава, принимаемся за коробку. Картон хрустит и сминается, я кромсаю его перочинным ножом, как заправский хирург пациента. Вырезаю пол и выкраиваю стену. Нитками пришиваю боковины. Олежа фиксирует мою работу полосками приклеиваемой бумаги. Выходит что-то грузное и больное – покрытое швами и белыми, напоминающими пластырь наклейками. Но прочность сооружение мало-помалу приобретает. С появлением одной стенки конструкция еще неустойчиво покачивается, но вторая стена и внутренняя угловая полка придает дому недостающую стойкость. Олежа тут же забирается на крышу и танцует некое подобие ламбады. Я с ужасом смотрю на прогибающийся картон, но конструкция выдерживает.

– У меня свой дом! Свой крутой до-до-домище! – поет Олежа. У него интонации завзятого рэппера, но тут уж я бессилен. Регресс, как и прогресс, неотвратим, а что есть первое и что второе, не объяснит ни один философ. Как хрестоматийную курицу с яйцом.

– Еще сделаем люк и встроим перископ, – предлагаю я. – Но сначала с освещением надо закончить.

– Круто! – поет-вопит Олежа и руками то ли боксирует, то ли вторит своим воплям. Между тем, снова зуммерит домофон.

– Еще один холодильник? – удивляется Олежа.

– Мама, – объясняю я. – Сейчас увидит и хлопнется в обморок.

– Подушку! – вопит Олежа. – Быстрее!..

***

– Та-а-ак…

Словцо – многозвучное, многозначное. Как паровозный гудок.

– Но он ведь все равно хорошенький! – Олежа дипломатично гладит холодильник. Все равно как пингвин белого медведя. Или наоборот?

– Угу, – поддакиваю я. – Хорошенький.

– Его зовут Аристон Иваныч. Так папа сказал.

Я снова киваю, а супруга Катя шумно вздыхает. Она стоит в дверях кухоньки и смотрит на нашу покупку. Снизу вверх и сверху вниз. Иначе и невозможно, поскольку агрегат напоминает блок, утащенный из снежного городка. Ощущение, что полкухни куда-то исчезло.