– Ехо хубу мохэм пинехти, – с полным ртом бубнит сын, – матрах гохтевой, пуфик с кресла…

– Ладно! – Я, наконец, решаюсь. – Только действовать надо быстро. Пока мамы нет, сходим и купим.

– Ура!..

– Но с условием!

Олежа с готовностью кивает. Я растопыриваю пальцы и методично перечисляю: он должен съесть морскую капусту и невкусную поливитаминину, убрать с пола игрушки, смыть со щеки вчерашний росчерк от фломастера, надеть парадные брючки и поцеловать отца в щеку. Олежа согласен на все – даже на противный поцелуй.

В течение какого-то времени мы разбегаемся: я черкаюсь на бумаге, размышляя над грядущей прорехой в семейном бюджете, Олежа старательно выполняет условия договоренности. Через полчаса я окончательно понимаю, что финансовых трудностей в любом случае не избежать, а сын подбирает с пола последнюю игрушку. Правая щека его горит неестественным румянцем, чернила с фломастером добросовестно смыты.

– Пошли?

Я прячу листок с расчетами, выгребаю из тайничка последние деньги, помогаю сыну собраться.

Мы отправляемся в магазин.

За картоном.

***

«Двойка» вдвое моложе нашего холодильника, а потому мчит весело, с ветерком. Временами по-жеребячьи подпрыгивает, смешливо дрожит при торможении, на поворотах поскрипывает ржавыми косточками. Двести километров час в каком-нибудь «БМВ» – тоска и скука, в нашей молодящейся «двоечке» даже скромные шестьдесят-семьдесят кэмэ становятся подвигом. Словом, мы не едем, – мы почти летим. Так, во всяком случае, кажется Олеже. Меня же больше радует отчетливый плеск бензина в баке. Судя по звукам, горючего на донышке, но гнутая стрелка прибора залипла на пяти литрах. Прибор несомненно врет, но я делаю вид, что он исправен. Идти обратно пешком абсолютно не хочется.

– Внимание! – я делаю сынишке свирепое лицо, и он понятливо ныряет на пол, прикрывается пледом, чтобы не заметили гаишники. То есть сейчас это уже ГИБДД, но словечко корявое, как выбоины на дорогах, совершенно неблагозвучное. Может, реалиям оно и соответствует, но лично я голосую за поэтичность, и прежнее окатисто-плавное «ГАИ» нравилось мне значительно больше. Кроме того, во времена ГАИ не заставляли покупать детские кресла, а теперь требуют. И потому бедных деток возят в собачьих сумках и багажниках, прячут, словно зверьков за пазухой, маскируют телами взрослых. Да простят меня чиновники, но закон о креслах тоже придуман извергами. Теми же, что реформируют школу, что закрывают за нерентабельностью детсады и библиотеки. Ни я, ни Олежа этого не понимаем, однако платить штраф не хочется, и потому сын по-партизански дышит пылью под пледом.

Горючего, по счастью, хватает, и стражи порядка лихую «двойку» не останавливают. Мы – добыча незавидная, что и дает нам возможность гордо припарковать наш «ВАЗик» между мрачноватой рыбиной «Мерседеса» и сахарно-неприступной «Маздой». Первым десантируется Олежа, следом выбираюсь я. Независимой поступью мы шествуем в магазин. Взгляд насупленного охранника перепрыгивает с меня на Олежку, и квадратная физиономия расплывается в улыбке. Вполне нормальная реакция на детей. У нормальных взрослых. За шкафоподобного охранника я молча радуюсь.

А внутри нас приветствуют уже выстроившиеся шеренги телевизоров, компьютеров и стиральных машин, приземистых принтеров, ксероксов и музыкальных центров. Агрегаты зазывно сияют хромом и сталью, подмигивают огнями. Но мы шагаем мимо всего этого великолепия – прямиком в правое крыло, где айсбергами белеют глыбы холодильников. Я невольно напрягаюсь. Все равно как «Титаник» перед скорым столкновением. Но крохотный буксир по имени «Олежа» упрямо тянет меня вперед. Внутренне поежившись, я начинаю выискивать глазами будущую погибель.