Тогда-то Филиппу и пригодилось его умение летать, в котором он никогда никому не признавался. Его тело потеряло свой вес; его понесло, как былинку, он воспарил вверх, затем его прибило к стене здания, которое издало при столкновении протяжный, мелодичный звон. Вспомнив о Пончике, он ринулся вниз и выудил его на третьем этаже. Оба мягко приземлились на красный асфальт, после чего Пончик открыл глаза – и зашатался. Филипп поддержал его.

– Надо же, как удачно мы прыгнули с вами, – сказал он, придавая голосу беззаботность.

– Но почему… – в смятении пробормотал Пончик.

– Первый блин всегда комом. Хотите, попробуйте еще раз, а с меня хватит.

– С меня тоже, вы исцелили меня, – выдохнул Пончик, орошая слезами благодарности бесчувственный асфальт.

С того памятного дня они крепко подружились. Филипп помогал Пончику, как мог, и тот безропотно принимал его помощь. Правда, иногда Пончик позволял себе возмущаться опекой, которая ранила его самолюбие, и тот уступал. Истинная дружба не боится недоразумений; они только укрепляют ее – если, конечно, не разрушают окончательно. При всем уважении к Филиппу Пончик не скрывал, что считает утомительной жизнь в хрустальном доме, который постоянно что-то наигрывает, и не мог взять в толк, зачем его другу понадобилось связывать себя с Матильдой, по его мнению не представлявшей из себя ничего особенного. Впрочем, всем было известно, что Пончик начисто лишен практической жилки в том, что касается дел житейских, и Ромул с блестящими глазами растолковал ему, что наконец-то он «раскусил этого Филиппа» и что, несмотря на кажущуюся простоту, тот все-таки оказался малый не промах. Невезучий Пончик вечно умудрялся встревать в самые невероятные истории, и Филипп сгорал от желания узнать, что могло с ним случиться на этот раз.

– Это шуба, – с убитым видом объяснил Пончик. – Я не знаю, что с ней делать.

Филипп терпеливо ждал, что последует за этим заявлением, но гул реактивных двигателей приземляющегося аэромобиля на мгновение перекрыл шум в кафе. Двери распахнулись, и вошел Серж Сутягин. Вообще-то он не принадлежал к компании друзей; они считали его гномоном и занудой и имели на то все основания. Почему-то, однако, он направился прямиком к ним.

– Привет всем! – прокричал он, изображая сердечность. – А, и Филипп здесь!

– Привет, – сказал Филипп, без всяких задних мыслей пожимая холодную сутягинскую руку. Бесцветные глаза Сутягина скользнули по его лицу. Гномон поморщился; ему показалось, что Филипп слишком сильно сжал его руку и, конечно же, сделал это нарочно. И без того плохое сутягинское настроение разом ухудшилось.

– Какая тачка! – восхитился Ромул. – Где угнал?

Среди друзей, когда кто-нибудь покупал новую машину, считалось хорошим тоном говорить, что он ее угнал.

– У Вуглускра, – небрежно обронил Сутягин. – Старик продал мне ее за примерную службу в просроченный кредит. – Он лгал; машина не принадлежала ему. На самом деле его просто назначили шофером – возить Матильду и ее подруг.

– Клянусь дохлым фламинго! – вскричал Гаргулья, любивший вычурные клятвы (особенно после третьего коктейля). – За это надо выпить. Говорят, Вуглускр страшный жмот.

– Редкой души человек, – учтиво вставил Сутягин и обернулся к бармену: – Мне «Плесень на вальсе», пожалуйста.

Все зашумели, поздравляя Сутягина; в редком поздравлении не было скрытой насмешки, но гномон принимал все за чистую монету. Опустив глаза, он почтительно расхваливал своего патрона и службу у него, по сравнению с которой потускнело бы и пребывание в раю. Гномоны всегда уважают вышестоящих и безропотное повиновение им почитают высшей добродетелью свободного человека. Эта рабская мораль пресмыкающегося коробила Филиппа, слишком чувствительного к тому, что противоречило его понятиям о человеческом достоинстве. Не дослушав, он обратился к Пончику.