– Да, он самый, Козьма Крючков!

– Ну, то плакат, – махнул рукой Макаров, – агитация…

– Нет, но одиннадцать немцев, – не сдавалась Мария Власьевна. – Признайтесь, Макаров, и вы из таких же героев, из русских богатырей, а?

Макаров смущённо молчал.

– Да вы женаты ли? – продолжала веселиться Мария Власьевна.

– Так точно…

– Та-а-к.., точно, – сострила Мария Власьевна, – и дети есть?

– Трое…

– Вот! – Она уже чуть ли не смеялась. – И здесь напор и натиск, а с виду… Мда.., – она вдруг задумалась, замолчала, так что Макаров даже покосился в её сторону. – А у меня муж погиб, перед самой войной.., – сказала она неожиданно, – только одного ребёнка и родила…

Макаров переступил с ноги на ногу:

– Жалко, – сказал он.

– Нет-с, не жалко, – сказала Мария Власьевна, в голосе её появилась жёсткость.

– Le mari-le cochon.., впрочем, вы же не понимаете… Подлец он был. Завёл женщину на стороне, она ребёнка от него родила. – Макаров молчал, поражённый откровением докторши. – Нет, – рассказывала Мария Власьевна, – поначалу мы жили хорошо. Я из семьи потомственных военных, дед мой был полковником, погиб в кампании 1812 года. Отец – генерал в отставке. А вот муж был товарищем прокурора. Надоела военная обстановка с детства, армейские порядки. Решила пожить «по-человечески». Я замуж вышла в восемнадцать. Жили мы замечательно, ездили по заграницам, отдыхали, жили для себя. Дочь я родила уже после двадцати пяти, пожили в своё удовольствие. Муж меня любил. И вдруг, лет пять назад, заговорил об эмансипации, о вымирании института семьи, о свободной любви – это в тридцать-то пять лет! – Макаров слушал, смущённо опустив голову. Но, видно, темнота и ему, и Марии Власьевне давала некую свободу и располагала к откровению, оттого что ни он, ни она не видели глаз друг друга. – Я воспринимала всё это, – продолжала Мария Власьевна, – как философские рассуждения нового толка, как модную теорию, как новые веяния. Я никогда не предполагала.., я, вероятно, безнадёжно устарела… Он влюбился, как студентишка. Какая-то из модных, суфражистка со смазливой мордашкой, дворяночка, отрекшаяся якобы от родителей. Из «милости только», как я узнала потом, принимавшая ежемесячное пособие от отца, такое, что позволяло ей быть независимой, содержать студентов, нелегальную организацию, издавать газету… Он таскался с ней повсюду. Какие-то эзотерические общества, футуристические кружки, собрания новомодных сумасшедших поэтов, организации купальщиков в голом виде. Она забеременела от моего… мужа, потом родила, её с сообщниками арестовали. Муж растратил казённые деньги, ему грозил суд, он запил, пьяный попал под трамвай, а может и сам бросился… – эзотерика всё допускает. Пожалуй, мне и вправду было лучше в монастырь пойти, – заключила она. – Вы знаете, в Петербурге в первые дни войны сбросили Диоскуров с кровли германского посольства, – она взглянула на Макарова и пояснила, – это такие стальные гиганты, ведущие под уздцы коней – два брата – бессмертный Кастор и смертный Полидевк, мифологические сыновья бога Зевса и Леды, сверхлюди, полубоги – такие вот символы тевтонского превосходства, исключительности немецкой расы, – она ещё раз взглянула на Макарова. – Языческие божки. Город переименовали в Петроград – на русский манер.., но почему-то «санкт» – то есть «святой», святость – пропала из названия. А может, и из города… Был град Святого Петра апостола, стал город Петра, какого? Петра Первого, того, что патриаршество упразднил? Вот теперь, говорят, в столице вся интеллигенция занимается столоверчением…

– Это как же? – полюбопытствовал Макаров.