Куда ни кинь – везде её глаза.

Везде и стать, и гнев, и зов зверья…

Чисты лишь – беспристрастны! —

небеса.

***

Не забытый Богом уголок,

солнцем прокаленный, ветром гнутый….

Степь и бор! Вполне возможно, Бог

здесь любовь испытывал…

В минуты сотворенья рек и островов

как он холил перекатов пенье!

Как библейский раб его Иов,

может быть, испытывал терпенье,

населяя райские места

нашим прапрапрадедом и …бабой

в в шалашах с ракитова куста,

под дуплистополою корягой.

Наблюдая размноженья пыл,

Ликовал Господь: «Ого, отава!»,

Насаждал осоку и ковыль,

ягодник и хмель, смеясь лукаво.

По утрам туманил острова

томной грустью девы волоокой.

И питалась росами трава,

и дурила за речной протокой…

Был еще, вполне возможно, Бог

эклектичен несколько мгновений,

когда куст калины, сделав вдох,

запалил, как фокусник и гений…

Оградил селение горой,

окружил болотом и забокой.

И – озвучил, как пчелиный рой.

И насытил – патокой и током.

Стоп! Вот здесь я не могу понять,

что творец содеял с атмосферой…

Утром небо хочется обнять!

На ночь в стог переселиться

с верой, что изо дня в день, из века в век

никакой не будет перемены!

А я есть и буду – человек

на своей земле и во Вселенной!

Стоп… стоп… стоп! Конечно, перебор.

Передозировка хвойной хмари.

Точит глаз сентиментальный сор.

Лезут в душу солнечные твари.

***

Империя накренилась к закату.

В азарт вошли её гробовщики.

Как гул камней и вод по перекату,

Молва и эхо сорвались с цепи.

Неистовствует смерть ужасным всплеском,

Как жуткий бред, неистовствует жизнь…

И снова бродит волчьим перелеском,

Плодится по империи «аизм».

Марксизм… нацизм… слепой джихад ислама,

Объединясь с коррупцией системной,

Как воющая бомба окаянная,

Как волчий вой – заходятся на жизнь…

Империя в закате беззащитна.

Так сука беззащитна от тоски.

Так нация – в среде утрат людских —

Стенает. Распадаясь на куски.

***

Что блазнится в панораме?

Тесь. Селенье в пойме рек,

в заветерье, под горами…

Гвоздь пейзажа – человек!

Лесостепь и степь с полынью.

Хвойный бор с бурундуком.

Поле гречки – белым клином.

Эхо – ухо с языком.

Плесы, заводи, песочек,

прокаленный добела.

Оп!.. Обрыв. А там – мысочек.

Тина. Омут. Вурдалак.

Рыбачок настороженный!

Безмятежная вода…

И мотив земли мажорный,

страстно названный – страда!

Страдовало наше племя —

от мала до велика —

на покосе, где беремя

собирало в волока.

Волока – на волокуши,

да в копешки, да в стога.

Ах, покосы!.. Это кущи

деревенского мирка.

Сквозь века неторопливо

по лугам бредут стада.

Песнь молочного разлива

до-мажор берет с ведра.

Ботала (чу! – ксилофоны)

в хор полуденных цикад

вносят умиротворенный,

равнодушный, мерный лад.

И бредут стада лениво,

и мычат на облака.

Затуманивает нивы

пар парного молока.

Вечереет. Свет заката

багровеет над селом.

Это было все когда-то

в мире, отданном на слом.

***

Тесь – это речка Тесинка любимая.

Бирюзовое русло, куда мы сигали

в пополуденный зной, как ельцы и налимы.

Перекаты лизали следы за ногами.

…Это плесы песчаные, пляжи валунные,

над которыми чайки крикливо кружали,

на которых девчонки, совсем еще юные,

нас, совсем еще юных, за руки держали…

Тесь – это кузня, конюшня, курятник…

И четыре бригады, а пятая – кладбище!

Это церковь. Увы, как униженный ратник,

как расхристанный раб – без иконы и крыши.

Это Ленин. Товарищ, разрушивший церковь,

соборность, духовность, державность и веру,

стоящий в акациях, брошенный в сквере,

и в славе, и в чести, и в силе померкнув.

Тесь – это клуб обветшалый, но имени

позабытого в Летах героя …Савицкого.

(По старинным архивам советские пимены

сохранили в анналах следы летописные.)

…Это клуб, кинозал и пристройка из бруса,

биллиард и спортзал, и для танцев фойе…

Отодвинулось время! Дюже дальше Убруса.