К вещам Элизы правила и законы никакого отношения не имели. Виолетта неизменно паковала в чемодан несколько теплых фуфаечек и кофточек, заведомо зная, что дочь не наденет их ни за какие коврижки. Она наслаждалась запахами малышки, чистого белья и чувствовала себя совершенно счастливой.

Закончив, она бросила взгляд на спящую дочь и, прихватив блокнот, осторожно прилегла рядом.

Элиза, ангел мой!

Сегодня я наблюдала за тобой и думала о множестве вещей. Я пока не могу рассказать тебе о них, вот и решила все записывать, чтобы хоть чуть-чуть притормозить убегающее время.

Я люблю ездить с тобой к морю, обожаю мгновения, когда ты просыпаешься по утрам и прижимаешься ко мне, загорелая, напоенная солнцем, похожая на спелый абрикос. Как бы мне хотелось, чтобы ты осталась такой навсегда, моя маленькая девочка, которой не терпится поскорее надеть лифчик.

Скоро начнутся занятия в школе, и на сей раз я не буду плакать. Обещаю. Даже когда ты без всякого сожаления отпустишь мою руку и скажешь: «Пока!»

Я утешусь мыслью, что иметь веселую, самостоятельную дочку куда лучше, чем плаксу, цепляющуюся за мамину юбку. Я буду повторять себе снова и снова: «Нет, это не значит, что ты ей больше не нужна». Договорились – я не стану лить слезы.

Не понимаю, почему, услышав вопрос: «Ну, как прошел первый день после каникул?» – все сразу начинают рассказывать о детях. Мамы переживают куда сильнее.

Начало конца, день, когда общество наносит матерям удар в самое сердце: «Ваши крошки больше вам не принадлежат!»

Мне предстоит справляться со слезами на школьных спектаклях, выступлениях хора, на карнавалах, но обещаю держаться стойко.

Я оглядываюсь и вижу улыбающиеся лица родителей. Многие снимают на камеру, кто-то фотографирует, другие просто наслаждаются моментом.

Я прячу лицо, чтобы скрыть смятение, глубоко дышу, пытаясь расслабиться, и не понимаю, что волнует меня сильнее – твое взросление или воспоминание о том, какой была я сама в твоем возрасте.

Трудней всего приходится летом, когда я по утрам вожу тебя на плавание, а после обеда – в детский клуб. Ты приносишь домой глянцевые раскраски, пластмассовые игрушки, и я возвращаюсь на двадцать пять лет назад. Надуваю большой разноцветный мяч, вдыхаю лимбический[5]запах талька и снова становлюсь маленькой.

Именно в такие моменты мне открывается смысл того, что происходит, когда я, сама того не желая, заставляю тебя переживать мгновения моего прошлого. Я вижу себя на месте собственной матери и чувствую, как между нами возникает новая связь. Я лелею ее, поддерживаю, укрепляю – ничего другого у меня от нее не осталось.

Наташа Ферне стояла у заставленного едой стола.

Она только что закончила делать тосты с анчоусным маслом и взялась за салями. Ее компаньонка Лола наполняла корзинки тщательно почищенными сырыми овощами и фруктами.

Наташина мать, надев перчатки, раскладывала по блюдам копченую семгу.

Все три женщины были в фартуках, с забранными наверх волосами.

– Так, – проговорила Лола, оглядев стол, – пора сделать первый рейс.

– Что ты увозишь? – поинтересовалась Наташа.

– Все, что готово, и напитки.

– Поеду с тобой, одна ты двадцать коробок не утащишь.

Зазвонил Наташин мобильный.

– Слушаю… да, мадам Морель… Устрицы? Нет, вряд ли… да, идея хорошая, но у нас нет времени, устрицы заказывают заранее, их ведь нужно открыть, разложить по тарелкам… В следующий раз, конечно… Мы с Лолой скоро будем у вас, начнем готовить буфет.

Закончив разговор, она подмигнула компаньонке:

– Если эта дама еще раз заговорит об устрицах, клянусь, я ее пошлю.

– Почему? – удивилась Наташина мать. – Устрицы – неплохая идея, никакой особой подготовки не требуется, и люди их любят.