Подбежала, улыбается. Что-то в тарелке притащила. А ему хочется, чтоб не подходила. Никогда. Даже на метр.

- Хочешь попробовать? Я сама баклажаны в духовке запекала. Кусооочек.

У нее была удивительная способность забывать все плохое. Как будто грязь отталкивается от ее кожи, волос, от ее розовых губ и исчезает. Не пристает к ней. Сколько бы мерзости ей не наговорил, все оставалось только с ним, а ее не касалось.

- У меня руки грязные. – буркнул в ответ и потыкал железной палкой в очаг.

- Открой рот.

Бл******дь! Его током прошибает от ее слов. От каждого долбаного слова.

- Нууу. Вкусно. Попробуй! Скажи - ааааа. Давай. Да. Вот так.

Послушно открыл, и она ему на язык положила кусочек баклажана своим пальчиком. Своим маленьким белым пальчиком с остреньким ноготком. Гребаные баклажаны. Он их с детства ненавидел. Запах не переносил. Но стоял и жевал, как идиот. И с ее рук съел бы всю миску. Или сколько она их там напарила.

- Вкусно? – и в глаза заглядывает. – Скажи, ведь вкусно?

- Съедобно!

- Нравится?

- Нравится.

Да, она ему нравится. Зверски нравится, до дрожи во всем теле, до боли в груди, до едких ожогов в животе. И ему хочется за это выдрать себе глаза, отрезать пальцы. Пальцы, которыми хотел бы тронуть хотя бы ее волосы. Вот эту пушистую прядь у виска. Убрать за ухо. Он так и сделал. Убрал.

А потом руку на очаг положил и обжег ладонь.

- Твооооою мать!

- Что? Обжегся? Где? Покажи!

Хватает его за руку, а он сопротивляется, отпихивает ее от себя. Чтоб не прикасалась. Но она - дура. Просто дура, потому что не видит, не замечает. Руку схватила, дует, потом за льдом побежала. Прикладывает и спрашивает все время:

- Больно? Я в аптеку схожу за спасателем. Потерпишь?

- Куда сходишь?

- В аптеку. Тут недалеко. Всего минут двадцать идти.

Идти? Она серьезно? Для этого есть специально обученные люди, которые метнутся, едва он им головой кивнет.

- Пройдет. Давай мясо будем жарить. Неси сюда шампуры.

- Да. До свадьбы заживет.

Смеется и сама челку за уши прячет.

- Я не женюсь.

- Та до твоей долго еще. До моей заживет.

Одернул руку.

- И когда у вас свадьба?

- В следующем месяце. Я как раз рисую приглашения. Для каждого свое. Индивидуальное. Хочешь, покажу?

Она реально считает, что ему это интересно? Что она там рисует? А его рот, его язык, его голос говорит какое-то совершенно тупейшее:

- Да.

- Мясо пожарим, и покажу.

На часы посмотрела.

- Долго его нет. Обещал быть к обеду. Ну ничего. Может, Ирина и папа твой выйдут на пикник.

Да уж. Выйдут. Ее деревенские салатики есть и шашлыки из дешевой вырезки с рынка. Мадам Ирина поедет устрицы жрать во французский Шато.

Смотрит, как она набирает в сотовом номер. Видимо, Богдану звонит. Но ей не отвечают.

- Ты… давно с братом говорил? – спросила обеспокоенно. – Я дозвониться не могу. Переживаю уже.

О нем не переживал никто и никогда.

- Да. Месяца три назад.

«Как раз тогда, когда он тебя привел к нам домой»

- Ясно.

Сунула сотовый в карман и пошла стейки переворачивать. Он отобрал у нее огромную вилку с длинной ручкой.

- Салатик порежь. Мясо мужчины жарить должны.

- Ну, хорошо. Пожарь. Ты круто смотришься с этими шампурами.

Удивленно на нее посмотрел.

- Да-да, я серьезно. Очень круто. Таким взрослым кажешься.

Дааа, ему хотелось казаться ей взрослым. Хотелось, чтоб вот так смотрела на него, чтоб улыбалась, чтоб не думала о брате.

Богдан не приехал на ужин. Она изо всех сил пыталась показать, что не расстроилась, что все хорошо. Ела свои стейки с баклажанами и салатом. Мачеха с отцом укатили в ресторан, а Демьян сидел там в беседке и жрал ее стейки. Потому что кто-то должен был их жрать. Потому что в ее голубых глазах застыли слезы, когда машина отца отъехала, и он даже не попрощался с ней. Ни он, ни мачеха, скривившая нос от запаха мяса. Оба сделали вид, что не слышат, как она бежит следом и зовет их на ужин.