Он остановился у изголовья и замер, не замечая, что кусает губы до крови. В глубине души разрасталась чёрная дыра. Он медленно потянул за краешек простыни…

Лицо Старика было мертвенно бледным и удивительно спокойным, даже умиротворённым. Глеб судорожно вздохнул и поднял взгляд, уставившись в тёмный потолок, не давая пролиться из глаз жгучей влаге. Спустя бесконечно долгую минуту всё-таки сумел совладать с рвущимся из горла то ли стоном, то ли всхлипом, положил руку на холодное, неживое плечо учителя и сдавленно прошептал:

– Простите, Алексей Иванович, простите.

Резким движением вернул простыню на место и быстро вышел из палаты. В коридоре толпились реаниматологи. Несколько пар глаз уставились на него с немым вопросом, но Глеб прошёл мимо, не сказав ни слова.

Весть о смерти профессора порывом злого ветра пронеслась по этажам и коридорам. Когда Глеб вошёл в ординаторскую, там уже собрались все, кто долгие годы работал со Стариком. Лица были застывшие, потрясённые.

Глеб молча подошёл к окну. Внизу расстилался заметённый снегом больничный сквер. Всё было белым: заснеженные кроны деревьев, дорожки, превратившиеся в сугробы скамейки, машины на парковке, одинокие прохожие, торопящиеся пройти через сквер и нырнуть в тепло… Белым, как саван… А в ординаторской повисла такая тишина, что трудно было дышать.

Наконец с тяжёлым вздохом нарушил это тягостное для всех безмолвие Разгуляев.

– Надо как-то родным сообщить, и, думаю, лучше не по телефону.

– Конечно, не по телефону, – поддакнул Сева.

– Глеб, – Станислав Геннадьевич поднял глаза на застывшего у окна Астахова, – мне кажется, лучше это сделать тебе. Ты же был вхож в его семью. Да и относился Старик к тебе как-то по-родственному.

– Да, конечно, – выдавил из себя Глеб хрипло, точно в горле у него всё пересохло, – сейчас пойду.

Народ ещё посидел минут пять и потянулся из ординаторской, оставив Глеба в одиночестве собираться с силами. В этот день отменили все плановые операции, потому что ни один врач, ни одна медсестра были не в состоянии выполнять привычную работу. Растерянность и чувство вины скорбным холодком поселились в душе каждого, мешая думать, мешая сосредоточиться, заставляя руки дрожать. Отделение кардиохирургии застыло и съежилось, как потерявший хозяина щенок.

Глеб собирался минут сорок. Голова была пустой до звона, а в ногах скопилась странная тяжесть, так что каждый шаг давался с трудом. Руки утратили привычную ловкость, и он долго боролся с пуговицами рубашки, переодеваясь. Говорят, что в древние времена гонца, принесшего недобрую весть, принято было убивать. И Глеб был бы рад, если бы этот обычай вернулся. Сказать Зойке и Катерине Васильевне то, что он должен был сказать, и остаться после этого в живых… Лучше умереть.

Провожаемый взглядами коллег, он шёл по коридору к выходу с отделения, словно на эшафот. Приговор вынесен, обжалованию не подлежит. Все ему сочувствовали, но никто, ни одна живая душа не желала взять на себя бремя этой тяжкой обязанности. И Глеб шёл вперёд один…

Он вышел на улицу и задохнулся от ударившего в лицо стылого январского ветра. Закрыв глаза и ощущая удары колких ледяных игл, он постоял, постоял и пошёл по аллее сквера. Глеб знал, что за ним наблюдают, прильнув к окнам, все, кто в этот день оказался на отделении. Он чувствовал эти взгляды спиной, ощущая, как вдоль позвоночника медленно ползут мурашки. А мысли его, тяжёлые, мрачные, были обращены вперёд, сквозь заснеженные парковые аллеи, где в старом доме две одинокие женщины ждали возвращения Старика.

С трудом переступая по занесённым снегом дорожкам парка, Глеб дошёл до одинокой скамейки, сиротливо застывшей под разбитым фонарем, и сел. Фонари в парке уже зажглись, а этот не горел, пряча в сумраке сгорбленную в скорбной позе фигуру.