– Как? – судя по выражению лица, Ярцев-старший наконец проникся важностью проблемы. – Честное слово, сынок, я бы помог тебе, но не знаю как.

– Надави на Леденёва с помощью своих рычагов, пап, – Сева заглянул в глаза отца с искренней мольбой, – заставь его выбрать меня, а не Астахова.

Борис Всеволодович не выдержал пронзительного взгляда сына и отвёл глаза, вздохнул, развёл руки в стороны.

– Увы, мой мальчик, никаких рычагов давления в данном случает у меня нет. Ваш Старик устраивает эти стажировки в Америке исключительно частным образом, через свои личные связи, никак не задействуя аппарат Комитета по здравоохранению.

Он встал из-за стола и, засунув руки в карманы просторных брюк, заходил по кабинету, пытаясь что-то придумать. Взгляд его рассеянно скользил по роскошному ковру на полу, по антикварным безделушкам на полках шкафов, которые так любила жена, по покрытой зелёным сукном столешнице и лежащей рядом со старинной настольной лампой ручкой с золотым пером.

– Нет, Сева, – покачал головой сокрушённо спустя минуту, – ничем не смогу помочь. Извини, но придётся тебе самому решать эту проблему. Может, бог с ним, с этим Астаховым, пусть себе едет сейчас, а через год ты поедешь? Ведь других аспирантов у профессора пока нет.

– Вот именно: пока, – ответил сын, задумчиво глядя в окно. Брови его нахмурились, подбородок упрямо выдвинулся вперёд: – Ладно, пап, сам придумаю что-нибудь, – Сева поднялся из кресла и направился к двери. – А если не придумаю, то как-нибудь переживу. В конце концов свет клином не сошёлся на этом докторе Хармонде. Ты прав, можно и в другом месте стажироваться.

Он уже приоткрыл дверь, но вдруг обернулся к отцу:

– Пап, но ты на всякий случай помоги мне американскую визу получить.

– Вот с этим помогу, без проблем, – кивнул Ярцев-старший и улыбнулся.

По выражению лица сына он понял, что тот не намерен отступать. Борис Всеволодович не только искренне любил сына, но в последние годы всё больше им гордился и уважал. Хорошего парня они вырастили с женой: умного, красивого, целеустремлённого и амбициозного, такого, каким и должен быть настоящий мужчина!

Проводив Алексея Ивановича до дома, Глеб неспеша возвращался к себе, прокручивая в голове разговор с шефом. Предварительное согласие на стажировку в Бостоне было получено, все документы сданы. Осталось только получить визу.

В этот вечерний час дорожки парка были уже пусты. Редкие фонари цедили бледный свет, как жидкий лимонный сироп. К фонарям зябко жались пустые скамейки. Ещё голые деревья отбрасывали на дорожку причудливые тени. Глеб шёл, засунув руки в карманы, и размышлял над вопросом: почему же так не хочется идти домой? От того ли, что квартирка в блочном доме недалеко от метро, полученная от государства не так давно, категорически не желала становиться Домом, а оставалась общагой, отдельной, однокомнатной, но общагой, несмотря на наспех сделанный ремонт, купленный новый диван и даже коврик на полу в ванной комнате? Или от того, что в этой квартире не хватало чего-то самого главного, что было в достатке в доме Леденёвых, что было просто разлито в воздухе профессорской квартиры, создавая непередаваемую ауру домашнего уюта?

Он бы с удовольствием лучше вернулся в клинику, но сегодня было не его дежурство. Вот в больничных стенах он чувствовал себя дома, в своей тарелке. Когда выдавалось спокойное дежурство, можно было почитать или вздремнуть на жёстком диванчике в углу ординаторской, подложив под голову тощую больничную подушку. Можно было поболтать с медсёстрами или с больными, среди которых всегда находились интересные собеседники. Сева Ярцев, посмеиваясь над пристрастием своего напарника к больничным стенам, в шутку называл его сыном полка и говорил: «Жил бы ты, Глеб, во время войны, прибился бы к медсанбату и сутками ошивался под ногами врачей, будто и нет больше никакого дома у тебя». И Глеб внутренне соглашался с приятелем. Как ни крути, а выходило, что другого дома, кроме клиники кардиохирургии у него и нет, разве что дом профессора Леденёва. А квартира – это так, берлога, где он отсыпался после дежурств.