– Пока не понимаю, – осторожно сказал доктор.

Холмс глянул на него искоса, как ворона.

– Как сказал некий не очень удачливый сочинитель – точнее, его герой, – откиньте все невозможные версии, и та, которая останется, будет правдой, как бы невероятна она ни была. Итак, в романе содержалось то, чего автор туда не вкладывал. Это означает, что так называемая художественная литература не является чистой выдумкой, плодом произвола.

– Текст обладает внутренней логикой, это вам скажет любой филолог, – заметил Меслов.

– Вот, вот! А то, что обладает своей внутренней логикой, то есть своими законами, уже не является совершеннейшей фикцией. То есть миры, создаваемые писателями, в каком-то смысле реальны, – хотя, разумеется, их не существует в том же смысле, в котором существуем мы с вами. Но для самих себя они реальны, хотя, наверное, не все. Во всяком случае, я изучил еще несколько сочинений того же автора и не нашел ничего похожего на расследованное мною дело: там не было ничего, кроме грубых ниток, на которых дергались бессмысленные марионетки. Но тот роман, ничем не выделяющийся – он описывал настоящие события, я в этом уверен. Из чего мы можем заключить кое-что о природе Божества, – неожиданно завершил незнакомец.

– Каким образом? – поинтересовался доктор: в голове всплыли размышления о Беркли. Их догнала мысль о том, что наблюдаемое, пусть даже внутренним образом, с помощью воображения, и в самом деле реально – а хорошая литература создает именно оптический эффект. Меслов подумал, что эту мысль стоило бы развить.

– Я предполагаю, – сказал Холмс, и в его голосе прозвучала своего рода наигранная неуверенность, – что Бог создал мир примерно таким же образом, каким мы сочиняем художественную прозу. «В начале было Слово» – это прямое указание на природу нашей реальности. Наша свобода воли – то же самое, что и свобода воли литературного персонажа. Автор волен написать все что угодно, но некая толика свободы все-таки не может быть полностью отнята у несчастной марионетки, и нам иногда удается провернуть кой-какие делишки под самым носом сочинителя…

Меслов осторожно запрятал мерзнущую левую руку под плед.

– И если уж на то пошло, – продолжал разглагольствовать сыщик, – Бог – довольно скверный литератор. Пейзажи и описания природы у него выходят неплохие, но вот сюжетная сторона никуда не годится. Хотя если рассматривать наш мир как груду черновиков, это объяснимо. Большинство судеб – продукт божественной графомании, тщетные попытки выписать какой-нибудь мелкий эпизод. Миллионы домохозяек живут и умирают потому, что Господь никак не может завершить одну-единственную сцену на кухне или в детской… В таком случае мы все – жертвы стремления Творца к совершенству. Но если даже и так – кто-то должен воспрепятствовать развитию некоторых сюжетов. Или, наоборот, завершить их.

Доктор осторожно пошевелил пальцами на ногах – плед был коротковат, пальцы занемели от холода.

– Тут практически не топят, – пожаловался он. – Не пойму, за что я платил деньги.

– Мы тут делаем некоторые приготовления и, кажется, задели какую-то отопительную трубу, – озабоченно сказал Холмс. – Мне тоже зябко. Но признаю, что вам приходится хуже: у вас плохое кровообращение. Остается согреваться беседой. Так, может быть, все-таки расскажете, как это было?

– Что было? – вздохнул доктор.

– Кто к вам обратился. Почему именно к вам. Что вы знаете о болезни. Почему согласились на предложение. Все подробности. Еще раз: мы все знаем. Все или почти все. Вы уже свыклись с этой мыслью. Остались мелкие детали. Итак, кто к вам обратился?