– Раз вы так настаиваете… – начал доктор, воспользовавшись фразой из того же источника. – На самом деле меня интересовала не столько филология, сколько литература. Я писал рассказы. Несовершенные, наверное, но что-то в них было. Хотел сесть за роман, но…

– Кто вам сказал, что в ваших текстах «что-то было»? – Холмс наклонил голову, как умная собака. – Это не ваши слова. Вас кто-то обнадеживал, не так ли? Профессор Рейнхарт, я полагаю? Знаменитый филолог, ваш учитель?

– Вы и это знаете? Да, Георг Рейнхарт. Он проявлял интерес к моему творчеству. Какое-то время. Пока я не попросил его прочитать один мой опус.

– И что же? Он разнес его в пух и прах? – поинтересовался Холмс.

– Хуже, – голос доктора дрогнул. – Он взял мой рассказ и переписал его заново. И показал мне. Почти те же самые слова, но разница – как между мазней ребенка и наброском Рескина. Я прочел, поблагодарил, а потом поинтересовался, чем мне стоило бы заняться в жизни, чтобы иметь успех. Он порекомендовал медицину. «У вас есть вкус к мелким физиологическим подробностям, совершенно избыточный для литератора, но важный для клинициста» – до сих пор помню эти слова… Через год самостоятельных занятий я поступил на медицинский.

– Трогательно. Не жалеете?

– Георг Рейнхарт был прав, – вздохнул Меслов. – Как литератор я безнадежен. Например, эта озабоченность подробностями. Ну, например, когда я описывал пробуждение героя, то должен был сначала изобразить, как он встает с постели, потом ищет свечу, зажигает, и все это в мелких деталях, вплоть до каждого жеста… Иногда это превращалось в настоящий кошмар.

– Обилие деталей облегчает чтение, – заметил Холмс. – Люблю точность.

– Не понимаю, чего вы от меня добиваетесь, – вздохнул доктор.

– О, непонимание – это нормально. Я тоже многого не понимал. Например, почему ваш учитель, которого вы боготворили, с такой жестокостью растоптал ваше литературное самолюбие. Пока не выяснил детали. Вы были благонравным юношей. И симпатичным, как думал ваш учитель, – добавил Холмс. – Который завлек вас к себе домой, напоил – первый и последний раз в жизни – и попытался совратить. Попытка оказалась неудачной. К тому же вы спьяну назвали его вонючим швулем. Профессор Рейнхарт пришел в ярость и выставил вас вон. Вы были так пьяны, что ничего не запомнили. Хотя потом вы каким-то образом выяснили правду и даже ее записали. Кстати, весьма выразительный текст.

Повисло молчание. Где-то снаружи раздался тяжелый гул и тут же смолк.

– Какая чушь! – вздохнул Меслов. – Какая нелепая чушь!

– Отрицаете реальность? – насмешливо спросил сыщик.

– Какая уж тут реальность… – Доктор замялся, потом махнул рукой. – То, о чем вы говорили, – литературный опыт. Тот самый, о котором я говорил. Мой рассказ. Точнее, вариант профессора Рейнхарта.

– Написанный вашим почерком? – Холмс прищурился. – Не смешите меня, доктор.

– Вы и в самом деле ничего не понимаете, – Меслов откашлялся: холод забрался в горло. – Совсем. Хоть и рылись в моем архиве. Кого вы подкупили? Джима? Во что вам обошлись его услуги?

Холмс неожиданно рассмеялся.

– Ну-ну, – с трудом выговорил он, вытирая глаза рукавом. – Старина Джим не получил ни пенни. А вот я, похоже, где-то дал маху. Хотя… почему в тексте – подлинные имена? О нет, не надо объяснений, – он снова выставил руку вперед, – я сам догадаюсь. Вы таким образом признались профессору в своих чувствах, не так ли? И описали желательный для вас вариант развития событий, в мелких подробностях. Что его и оттолкнуло. Мужеложцы обычно сентиментальны и на дух не переносят, когда вещи называют своими именами. Ваша ошибка была чисто стилистической, Абрахам. Но именно такие ошибки оказываются роковыми.