Незнакомец с удобством расположился в кресле, вытянув длинные ноги в клетчатых брюках. Худые руки, тощее, поджарое тело, светло-серый вязаный жилет. Белый стоячий воротничок обертывал шею. Лицо незнакомца было очень выразительным, но каким-то незапоминающимся – взгляд скользил по нему, как пальцы по куску мокрого мыла, не цепляясь ни за одну деталь. Доктор вдруг подумал: если закрыть глаза, то через пару секунд уже не сможет вспомнить, как, собственно, выглядит этот тип, тем более описать его – ну разве что дурацкие клетки на штанинах да прислоненный к креслу скрипичный смычок.

– Вы разглядываете меня так, как будто собираетесь снять мерку, – незнакомец открыл рот, и чары как ветром сдуло. У постели доктора сидел пожилой англичанин, худой и длинный, всем своим видом выражающий главную английскую добродетель – невозмутимую компетентность. Такие лица бывают у дорогой, знающей себе цену (но и свое место) прислуги – старых камердинеров, опытных распорядителей в дорогих отелях, портных с Сэвил-Роу. Доктор почему-то решил, что из такого человека получился бы вполне сносный лаборант.

– Сейчас вы придете в себя и приметесь выяснять, кто я, откуда и что мне надо. Если расхрабритесь, спросите, не собираюсь ли я в этот поздний час дать концерт. Не исключено, что попробуете закричать или убежать, но это вряд ли. Вне лаборатории вы беспомощны. К тому же вам уже интересно. Вы же интеллектуал.

Доктор в смущении потер лоб. Ему нравилось, когда его называли интеллектуалом, но в данном случае, как он понимал, это был не комплимент. Но и не оскорбление, а что-то третье… что-то худшее. «Диагноз» – нашел слово доктор. Да, именно диагноз. Судя по тону – из таких, за которыми следует неблагоприятный прогноз.

– Ну, ну, – англичанин чуть подвинулся в кресле, показав краешек подбородка, – а теперь вы сбиты с ног простейшим риторическим приемом. Нет, я не собираюсь давать концерт – во всяком случае, сейчас. Убежать я вам не позволю, а звать на помощь бесполезно. Да, на всякий случай: я вполне вменяем, дееспособен, и что там еще обычно говорится в таких случаях. Что подтвердил бы любой дипломированный психиатр, если бы наблюдал эту сцену со стороны. Разумеется, я нарушил некоторые условности. Но это входит в мои профессиональные обязанности.

Упоминание о профессиональных обязанностях включило в голове доктора одну из привычных функций.

– Вы говорите слишком быстро, – заметил он.

– Ага-ага, – англичанин осклабился, – это в вас врач проснулся. Люди надевают на других людей маски, и без этих масок мы друг друга не видим. Вы сначала надели на меня личину убийцы, потом полицейского, а теперь, когда я подставился, видите пациента: взволнованного, неуверенного в себе, подозревающего худшее – или уже уверенного в худшем. Такие к вам обычно и ходят, не так ли? Что ж, отчасти вы правы. Я слишком много говорю, поскольку чрезвычайно взволнован. Для меня это нетипичное состояние. Да-да, дорогой доктор, вы наблюдаете редчайшее зрелище. Многие хотели бы полюбоваться. Увы, ничего интересного: я просто начинаю неудержимо болтать.

– Как вы назвали себя? – переспросил доктор.

– Очень немецкий оборот речи – «как вы назвали себя». Но вы правы, я забыл представиться. Меня зовут Холмс, Шерлок Холмс. Я частный сыщик-консультант. Возможно, вы обо мне слышали.

– Что-то припоминаю, – осторожно сказал Меслов.

– У нас куда больше общих знакомых, чем вы думаете, – англичанин никак не мог остановиться, все тараторил и тараторил, – но вряд ли они рассказывали вам обо мне. А мне – о вас. Мы в каком-то смысле коллеги: занимаемся вещами, о которых не говорят. О дьявол, я и в самом деле слишком много болтаю.