Сорок лет ждала я, встречая каждое утро мыслью о нем, а каждый вечер завершая молитвами о нем же, но он так и не вернулся. Не пришло и весточки. Что сталось с ним? Кого он повстречал? Забыл ли он меня? Умерла я монахиней, ибо никого больше себе не хотела, а когда стало ясно, что не вернется он, не дать моему отцу выдать меня за другого можно было, лишь обручившись с Богом. Однако неверной я была женой, ибо принадлежала Николаю, а он – мне, на веки вечные, никого для меня более не существовало, даже Бога.

– Я не слыхал истории печальней, – проговорил Майк, дрожа в своих страховочных ремнях – и не от холодного ветра, дувшего сквозь Ворота. Он протянул к ней ру-ки – обнять ее, утешить.

Консепсьон склонила голову, чтобы скрыть слезы, после чего соскользнула с балки и поплыла к нему.

У Майка затрещала рация.

– Салли! Что там у тебя за херня творится?

Майк забарахтался, стараясь цапнуть микрофон, пристегнутый к плечу.

– Чего, чего, чего? – Он так быстро завертел головой, выглядывая своего коллегу, что с него чуть не свалилась каска.

Радио:

– Я внизу на северном пилоне, футах в ста под тобой. Семь часов.

Тут Майк его заметил. Бернителли, маленький жилистый итальянец, – Берни, как его все называли. Он работал в люльке мойщика окон, подвешенной на тросах в сотне футах над заливом.

– Я в норме, – сообщил Майк рации. – Просто чаек гонял, чтоб на свежую краску не садились.

– Ты пристегнут?

– Конечно.

– Тогда хватит руками махать, лучше держись покрепче. А то я уж думал, ты нырнуть собрался.

– Понял тебя, – ответил Майк. – Извини.

Консепсьон теперь стояла совсем рядом с ним – осязаемая, как сам мост, и ветер трепал платье вокруг ее ног. Пряди темных волос сдувало ей на лицо, и она снова заправляла их за ухо, а потом потянулась коснуться влажной дорожки, оставшейся от слезы у него на щеке. Ее касания он не почувствовал, но от одного этого жеста в груди у него набухла боль, какая-то пустота, и он крепко зажмурился и тут же открыл глаза. Она по-прежнему была рядом, только теперь улыбалась.

– Вы, значит, так и не узнали – и до сих пор не знаете, что с ним произошло?

Она покачала головой.

– Возможно, встретил кого-то другого. Может, царь оставил его в России. Мы расспрашивали о нем, когда бы в заливе ни бросал якорь русский корабль, но никто о его судьбе ничего не слышал. Была ли я дурой – юная девчонка, навеки уцепившаяся за нарушенный обет? Быть может, он все это время притворялся, играя на моем к нему расположении, чтобы отец мой выдал провиант для его колоний. Вот я и пришла к вам – чтоб вы это для меня выяснили.

– И вы ждали двести лет? – Еще не задав вопрос до конца, Майк сообразил, что если болтаешь с духом в двухстах футах над заливом Сан-Франциско, у тебя вообще-то нет права ставить под сомнение чей-либо здравый смысл.

– Вы – первый, кто сумел нас услышать. Иногда нас слышат те, кто собирается прыгнуть, но они не отвечают, а вскорости уже оказываются средь нас. А тогда уж ответы искать поздновато.

– Значит, все, кто когда-либо прыгал с моста, – они еще здесь? Они – как вы, они…

– Не все, но большинство.

Майк попробовал сосчитать в уме: где-то по одному прыгуну в неделю с тех пор, как мост открыли почти восемьдесят лет назад, – это… много.

– Это…

– Много, – сказала она. – А есть еще и другие. Не только те, кто прыгал. Многие другие.

– Многие, – повторил он.

– Мост – это место между, а мы – души, которые не там и не здесь.

– Значит, если я выясню, что случилось с вашим графом, тогда что – вы двинетесь куда-то дальше?

– Есть надежда, – ответила призрак. – Надежда есть всегда.

– Минуточку, пожалуйста. – Майк пауком добрался до матричного сплетения балок, где его не смог бы разглядеть Бернителли, и уже сунул было руку в комбинезон за смартфоном, но тут помедлил. Нельзя же так внезапно: минуло двести лет, а он просто отыщет что-то поисковиком, и ее миссия на этом завершится, сама она упокоится? А если граф ее и