А пока обитаем в старой. Заняли бесхозную. Сейчас я живу с Люськой, той кикиморой, которая при первой встрече откусила мне кусок жопы, а потом спасла от своей подруги Вероники. Не жалко. Не то, что спасла, жопы не жалко. Говорят, мы то, что едим. Дед Серёжа говорит. Теперь Люська стала частью меня.

Вы задумывались, почему мы едим то, что едим? Ведь выбор еды не всегда представляется простым решением. За каждым выбором может стоять ряд всевозможных факторов. Это и время, когда мы собираемся готовить и есть, время года и суток, погода за окном. Когда праздник, калачу радуешься или прянику. А зимой капустки квашеной хочется. некоторым водочка в охотку идёт, а мне редко – воротит. Я так понимаю, организм сам выбирает то, что ему нужно.

Люська говорит, что от человека, когда его кушает, энергией заряжается, как будто в сети с ним общается. Только живого нужно кушать: от трупа никакой радости. А по мне, пусть ест. Это же чужаки. И природа такая у кикимор, чтобы людей кушать. А дед Серёжа не одобряет:

– Гниды ебанутые! Я к ним такую личную неприязнь испытываю, что кушать не могу. Когда-нибудь в их же болоте утоплю! Им эти чаты-коннекты так психику нагнули, что отобрали игрушки, и крыша вообще рухнула. Твоя хоть мыться стала и расчёсываться. А те лохудры… оно слово: кикиморы. Если бы не Леший, давно бы убил.

Это он про Люськиных подружек – Веронику и Наташку. Я возражаю:

– Ты, дед Серёжа, тоже курицу ешь и свинью.

– Сравнил! Тварь безмозглая или человек! И курицу я сначала рублю и жарю.

– Ты говорил, что у меня мозги куриные. Значит, если меня зажарить, то можно и съесть?

– Пошёл на хер! Дебил!

Я думаю, у каждого своя правда.

В аккурат, когда мы поднимались, забили в рельс. Мы припустили. Люська отставала:

– Не спеши. У меня после тебя ноги подгибаются.

Взгромоздил Люську себе на закорки и побежал. Через лесополосу напрямки. Люська за спиной попискивает:

– Не беги через кусты! Ты меня всю ободрал.

Я успокаиваю:

– Это боярышник. Он полезный. Для сердца.

– Но не колючки же! Ягоды полезные.

За лесополосой дорога пошла под гору. Тут главное не спотыкнуться. Тогда покатимся кубарем. Так, конечно, быстрее, но шею запросто сломаешь. А шея вещь нужная. Она голову вертит.

По дороге крюк бежать, решил срезать через поле. Лён ещё зелёный, поднимется. Никто не заметит. Не по пшенице же бежать. Так точно поколотят.

Миновали статую Зевса. Взобрались на холм. Внизу, по ту сторону реки Белой, огороженная с дальнего края лесистой горой, раскинулась Москва. Почему река называлась Белая, я не понимал. Когда тихо по камням перекатывается, тогда она прозрачная, немного голубая или зелёная. В дождь несётся бурным коричневым потоком. Большой город Москва. Изб в сто. Хотя дед Серёжа говорит, и пятидесяти не наберётся. Но я думаю, что сто. Так красивее и солиднее. В основном именно избы. Каменных домов всего два – Дом культуры и Подрастальня. Нет, не два: ещё конюшня и церковь. Церковь можно считать домом? Мы с дедом Серёжей иногда ставим срубы на старые бетонные фундаменты, которые ещё крепкие. Кирпич ломанный тоже находим, но его почти весь печник Рашид собрал. У каждого своё дело. Говорят, город когда-то сросся из двух деревень и пяти хуторов.

До моста далеко, решил перейти речку вброд. Лето, не глубоко. Москва стоит на крутом берегу. Так в паводок не затопит. Перед склоном ссадил Люську. Хватит кататься, пускай сама идёт. И мы, взявшись за руки, побежали.

Все любят смотреть на туристов. И Люське нравится. Поэтому и я хожу. У меня с детства был страх и стыд преступлений. Не страх наказания, а боязнь, что сделаю не так, не оправдаю доверия, нарушу правила. Я не помню детства, а страх этот помню. Помню, что чувствовал себя белой вороной, не таким как все. Почему – не помню. Только всегда старался вести себя как все, не выделяться. Все ходят смотреть на туристов – и я хожу.