Мне следовало быть убитой горем, но этого не произошло. Конечно, я буду притворяться, что испытываю должные чувства, когда приеду к Джерри. Моя лучшая подруга… мы виделись по крайней мере раз в неделю, не говоря уже о походах в кино и в рестораны. Вот куда она шла, сказал он, наверное, полицейским, – в театр с лучшей подругой. Как мило и пристойно это звучит: она целомудренно шла в театр вместе с другой девушкой. В газете не сообщали, как она была одета, когда нашли тело, но, может быть, они не знали, может быть, полицейские им не сообщили, и я вспомнила, как она говорила, что пойдет на свидание, ничего не надев под свое длинное пальто. Мне следует горевать, почему же я не горюю? Потому что, хотя она все эти годы была моей «подругой», она мне никогда не нравилась. Мы называем человека своим другом, не задумываясь о том, как мы в действительности к нему относимся, а на самом деле мы его боимся или завидуем ему. Как мне могла нравиться женщина, у которой было все то, чего никогда не было у меня? Что Хиби думала в отношении меня? Какие чувства испытывала она каждый раз, встречаясь со мной? Нравилась ли я ей? Возможно, нет, но я думаю, что ей доставлял удовольствие тот факт, что я некрасива, скучна и неуклюжа, а она – мечта любого мужчины.

Я была умнее, вот и все. На это ей было наплевать. У нее была красота и уверенность в себе, муж, ребенок, любовник и никаких забот. Хиби никогда не работала, над нею никогда не висел страх потерять место. Она не знала, каково быть на моем месте, работать на фирму, которая все время под угрозой закрытия или по крайней мере крупного сокращения штатов. Ее муж, возможно, не приносил домой много денег, но он зарабатывал, и продолжал бы это делать, он содержал бы ее всю жизнь, и чтобы не работать самой, Хиби только и надо было, что продолжать рожать детей. Тут я осознала, что этого не произойдет, потому что она мертва. Вся красота, очарование и незаработанные ею деньги – для нее все это закончилось навсегда. Я спросила себя, волнует ли это меня, и сразу же поняла, что нет. Я радовалась. Я испытывала облегчение. Я должна быть счастлива, потому что теперь мне надо было беспокоиться только о том, чтобы скрыть свои чувства от Джерри, и еще не выложить ему всю правду.

Я проехала последнюю пару миль и свернула на Ирвинг-роуд. Это была одна из тех улиц малоэтажной застройки, примерно столетнего возраста, где все дома совершенно одинаковы, из серого кирпича, с шиферными крышами, с фронтоном наверху и эркером внизу, никакой зелени, все здесь ужасно уродливо. Однажды, примерно год назад, я отвозила сюда маму в гости к подруге в Эджвер и показала ей дорогу к Хиби, пустую, не считая фургона доставки. Дом выглядел скучно-серым под моросящим дождем. Мама настолько не разбирается в современной жизни, что думает, будто все молодые супружеские пары живут в красивых отдельно стоящих домах в зеленом пригороде. «Он не слишком обеспечен, да? – спросила она. – На такой улице жили мои родители, когда я была маленькой. Конечно, мы пробыли там недолго. Мы переехали, когда мне было семь лет».

В это субботнее утро здесь пусто не было. У дома Джерри стояла толпа, заполнившая крохотный садик у дома и выплескивающаяся на тротуар – какие-то люди, вооруженные камерами и микрофонами, а среди них один-единственный полицейский. Я не сразу поняла, что это журналисты. Когда я остановилась у бордюра, так близко к дому, как смогла, репортеры и фотографы бросились к машине, и меня ослепила первая же вспышка. Я попыталась пробраться сквозь эту стаю, а они кричали мне в лицо: «Кто вы?» «Что вы здесь делаете?» «Вы сестра Хиби?»