С этой минуты в дело вступила решительная и бесстрастная сила. Та, что когда-то, в далёком детстве, отметая расслабляющее мозг воображение, спасала Гриню от произвола жестоких подростков, а потом – в одиночестве юности – выдёргивала из череды смертельных случайностей, и теперь – на грани полного провала – понесла его семимильными шагами прочь, прочь от Витебского вокзала.

Где-то там, за аптечным киоском, скрюченная фигура ещё некоторое время стонала, схватившись за живот и утирая слюни после рвотных спазм, а двое подскочивших с рысьей грацией трясли её, сломленную отчаяньем и немощью. Но Гриня в это время уже мчался в сторону Московского проспекта, не обращая внимания на светофоры, поток машин, встречных прохожих. Он был стремителен, обходил препятствия, безошибочно выбирая самые верные и короткие пути, приближающие его к пульсирующей в мозгу точке – «конец маршрута».

Этому способствовало всё: и погода, по-весеннему ясная, и попутные машины, на диво безотказные, и дороги без пробок и ремонта. И сам он: его лёгкое, послушное тело, пружинистые ноги, верные реакции, – являлся воплощением стремительного броска. Глядя издали глазами обессиленной страхом «подсадной утки», Гриня с изумлением узнавал себя в этом уверенном и ловком парне:

– смеющимся над пошлыми старыми анекдотами, которые на протяжении всего пути от Шушар до Любани выдавал добродушный шоферюга;

– с аппетитом поедающим шашлык в компании дальнобойщиков;

– отпускающим комплименты московской дамочке за рулём мощного Ниссана, на заднем сиденье которого он проехал от Чудово до Новгорода, где пришлось потерять полчаса в разговорах за кофе.

В общем, он почти доехал и, трясясь в кабине громыхающего Камаза, позволил себе вспомнить о Частике, о проваленном плане и тут же понял, что пора добираться пешком: прибывающий транспорт мог отслеживаться людьми Филона.

Теперь, когда он был одинок, когда рассчитывать было не на кого, холодное спокойствие, почти безразличие овладело им. Возможно, впервые в жизни Гриня почувствовал абсолютную власть провидения, которая – как он теперь понимал – была всегда и всегда направляла его волю. Только он не догадывался об этом, воображал себе невесть что, наивно полагая, что может сам планировать свою жизнь, предугадывать события, влиять на людей.

Это новое знание не огорчило его, а, напротив, ободрило и успокоило. «Господи, помоги мне спасти Жанну, сделай так, чтобы нам не помешали». И добавил по-детски: «А я никогда, никогда больше не буду…». Он не договорил, понимая, что слова не обязательны. Тот, к кому он обращался, единственно возможный защитник, не нуждался в них, ему и так было всё известно про Гриню.

Пробираясь к голубому домику топким берегом реки со стороны, противоположной вокзалу и трассе, Гриня вдруг подумал, что неплохо бы сначала зайти в «Весёлую Белебёлку», из окон которой хорошо просматривается весь дом. Он знал, где находится чёрный ход бара, и надеялся проскочить незамеченным через подсобку. Но его окликнули, едва он добрался до середины пропахшего пивом и окурками полутёмного зала.

Гриня сразу узнал этот голос и обрадовался, хотя когда-то с трудом терпел настойчивые приставания Люськи-подавальщицы. И пока та, устроив его за шатким столиком с кружкой пива и вялеными псковскими снетками, то и дело подсаживалась, сваливая в одну кучу городские новости, восторги по поводу встречи и безответные вопросы, Гриня украдкой поглядывал на облезлый домик и окошко с нестиранной занавеской, но ничего толком не мог рассмотреть. Хорошо, что Люська оказалась в курсе и была настроена поболтать.