В груди Дракона нарастало беспокойство. Надо было что-то срочно предпринять, сбить планы преследователей, раскидать глупую и наглую толпу и вырваться на свободу. Да, да, вырваться! Вдруг за спиной женский голос тихо произнёс: «Так выполни свой долг – и будешь свободен». Он рывком обернулся – всё та же безликая орущая толпа. И тогда Гриня набрал в лёгкие побольше воздуха, мерцающим сознанием отмечая бесконечность вдоха, оттолкнулся, сделал в прыжке боковое сальто и одновременно дунул на горящий факел. Воздух закрутился огненным кольцом, обжигая глаза, подчистую выжигая брови. Публика охнула, послышались испуганные и восхищённые крики.

Под звук нарастающего барабанного боя Дракон задрал голову и выпустил из пасти в тёмное вечернее небо столб огня. И тут же – сильным махом факела – обвёл вокруг себя пылающий, с острыми искрами круг. Он стоял в пламени, изрыгал пламя, казалось, что горит сама земля. Народ прижался к стенам, только юбилярша, Лариса Михайловна, одиноко сидела в кресле, и по её толстым щекам текли слёзы.

И тут он понял, почему оказался здесь, зачем собрались все эти люди. Они, голодные и нищие, больные и калеки, они все жаждут изобилия, мечтают о роскоши! А ему, Огненному Дракону – прямо сейчас! – дана власть, дано могущество изрыгать свет и золото! Оно уже подступало к горлу, и привкус благородного металла холодил губы. Сквозь расширенные световым потоком глаза бесконечной рекой струился завтрашний день. И уже он сам превратился в свет, разбегался по брусчатке двора, выливался на набережную, скользил по волнам и взлетал к небу обоюдоострым мечом Петропавловской крепости. Толпа стояла далеко внизу, протянув руки и скандируя: «Золото! Золото! Золото!»

Гриня не помнил, как покинул сцену, как оказался в зале. Где-то далеко гремели овации, раздавался свист, крики «Браво!». Потом наступила тишина, и по движениям губ он понял, что ничего не слышит. Всё вокруг поплыло, навалилось бесчувствие, только кровь в голове пульсировала мерными толчками. Внезапно сознание вернулось, но как будто чужое, даже слова, которые он произносил, были чужие, и Гриня с удивлением прислушивался к своему голосу.

Его приглашали за столики, угощали, он зачем-то рассказывал совершенно незнакомым людям секреты придуманных трюков, не к месту хохотал. «Ларисочка» целовала его пропахшие керосином щёки и всё повторяла: «Мой мальчик, слава богу, ты жив… я уж думала, я думала…». И, размазывая чёрные потёки туши, умоляла: «Не делай так больше никогда». Он обещал.

Машу увидел как-то вдруг и был поражён: никого прекрасней он не встречал в своей жизни. Выронив из рук бокал с вином, упал на колени и уткнулся обожжёнными губами в прохладный шёлк платья. Следующее, что осталось в памяти, – потоки тёплого дождя, омывающие его воспалённое тело. Над головой, где-то в центре мироздания, заглушая все звуки вселенной, шумел душ.

То была их первая ночь, и хотя Гриня абсолютно ничего не мог: тело горело после ожогов, от проглоченного керосина тошнило, – Маша сама колдовала над ним, и, в конце концов, он ощутил силу и поднялся, полетел. Легко двигая крыльями, он взлетал и падал, и опять взлетал, и опять падал, осознавая, что в этих взлётах и падениях заключалась теперь его новая суть. И когда под утро стал снижаться, то скорость не сбросил, а со всего маху врезался в толщу гранитной скалы и тут же загорелся, полыхнув высоченным факелом.

Он ждал этого, знал, что ему суждено сгореть после праздника и возродиться из пепла, подобно Фениксу. Обугленный и бездыханный, он лежал поперёк кровати, а рядом с ним – также неподвижно – плотной свернувшейся личинкой застыла Маша. Яркий, причудливый наряд бабочки был разорван в клочья, их разметало по всей комнате и шевелило сквозняком балконной двери.