На зиму ставили в избу железную печку. Нагревалась она столь же быстро, сколь быстро и остывала, потому что вторые рамы в окна никогда не вставлялись. На полатях от нагретого спёртого воздуха лежать становилось невмоготу, и мы один за другим прыгали на пристройку к русской печи – голбец, а с него по приступку – на пол. Те, кто годами помоложе, полз с полатей на печь по брусу. Часто то один, то другой, еле протерев глаза от сна, срывался с бруса и грохался на пол, подымая рёв. Мать, ворча, кричала на нас:

– Опять забазонили! Леший вас носит!

На полу лежали до тех пор, пока не выстывало в избе. И снова – юрк на полати. А иногда выскакивала из паза полатная доска, и мы вместе с ней летели на пол.

Весной, перед Пасхой, переходили жить в летнюю избу с горницей. К переходу за зиму вымерзали тараканы. Но клопы только прикидывались, что замерзли. В этой избе простора больше раза в два. К обеим избам примыкали длинные сени с окном на баню и Синюю гору. За сенями – двор с двумя хлевами. В одном зимовали овцы, в другом – теленок. Свиней, гусей, коз у нас никогда не держали. Был ещё и амбар, и так называемая «подкрыша». Между домом и амбаром – двухполотняные ворота.

Утром, встав и умывшись – иной раз с мылом, а чаще всего без мыла – из рукомойника /умывальника/, мама щепала лучину, совала её под сложенные в печь ещё с вечера поленья и затопляла печь. Отец надевал штаны, вставал перед столом лицом к иконостасу и начинал молиться богу. Заставлял молиться и нас. Полагалось в полголоса, а то и шёпотом читать молитву, креститься и кланяться в пояс или до земли /до полу/. В левой руке держали лестовицу, отсчитывая по ней число поклонов. Моленье считалось законченным, если поклонишься не менее двухсот раз. Легко ли это было –сами поймёте, если за пятнадцатиминутную нынешнюю физзарядку делается движений значительно меньше. Чтобы быстрее отделаться от однообразного, надоедливого моленья, лестовицу перебирали быстро: перекрестишься и поклонишься один раз, а отсчитаешь три. Да и молитвы надоедали. Поэтому иной раз бормочешь, что в голову придет, лишь бы отец и мать, исповедовавшие кержацкую /старую/ веру, не слышали: «Господе Исусе, вперёд не суйся, сзади не оставайся, в серёдке не мешайся».

Молились и перед тем, как сесть за стол. Завтрак почему-то звался обедом, обед – паужной и только ужин – ужином. Семеро братьев и две сестры, мы едва размещались за небольшим деревянным столом. Самых маленьких держали на коленях отец и мать. Еда была постной, простой и каждый день одинаковой, особенно в Великий пост – в марте и апреле: чёрный хлеб, варёная картошка да солёная мелко нарубленная капуста. А если появлялась на столе похлёбка, мы враз оживлялись, поблёскивая глазами. А если мама ставила на стол мясные шти /щи/, то для всего нашего большого застолья это был настоящий праздник. Хлебать похлёбку или щи начинали по сигналу отца /в этих случаях он стучал ложкой о кромку миски/. Часто разгорались драки. Слышно было, как трещали по лбам деревянные ложки. В руке оставался один черенок. Считай, что на этом твой обед заканчивался.

Зимой отец лесовал /охотился/. Для охоты припасал капканы, проволочные петли, лёгкую деревянную лопатку, лыжи. Капканы и петли ставил на зайцев, лис, куниц. Случалось, убивал и лося. Снаряжался на охоту до удивительного легко, не по-зимнему, надевая на себя обыкновенную старенькую лопотину /пальто/, а обувался, как и летом, в лапти. Кроме этого непременно пристраивал за спину крошни из лыка /вид уральского деревенского ранца/. К крошням привязывал холщёвую торбу /мешок/, в которую клал каравай хлеба, сухари, соль, картошки, спички. Не забывал и компас. Вставал на тяжёлые, подбитые кожей с мехом лыжи. Такие лыжи он называл кысовыми. Шёл на них без палок и по ровной местности, и под гору, и в гору. Лыжи эти отличались тем, что при подъёме на гору они не скатывались назад.