Впрочем, эта внезапная стремительность роста придала моей фигуре некоторую нескладность. Плечи резко расширились, руки стали казаться непропорционально длинными, детская пухлость щёк исчезла, уступив место более чётким линиям, а кисти, ещё недавно маленькие и пухлые, обрели новую изящность и гибкость. Я стоял перед зеркалом, неуклюжий и длинноногий, словно жеребёнок, едва научившийся владеть своим телом, и смущённо улыбался отражению, чувствуя, как внутри меня просыпается что—то новое, незнакомое и волнующее.

Дневник мой стал тоньше. Записи в нём – реже, отборнее. Я больше не выплёскивал на бумагу ежедневный поток мыслей и впечатлений, безжалостно расходуя листы. Теперь я тщательно отбирал только то, что казалось мне по—настоящему важным и интересным, словно коллекционер, сортирующий марки.

Сама мысль о ежедневном заполнении страниц вызывала во мне недоумение, граничащее с отвращением. Кому нужна эта дотошная хроника быта, это бесконечное перечисление мелких событий? Разве что душевнобольным, чтобы их лечащий врач мог отслеживать динамику состояния.

Идея вести дневник ради самоанализа, ради возможности проследить эволюцию собственной личности тоже кажется мне чуждой. Я не вижу в этом ни малейшего смысла. Вряд ли в глубокой старости я буду перечитывать пожелтевшие страницы, испытывая ностальгию или, хуже того, горькое сожаление о том, чего не сделал, чего не достиг.

Моя жизнь – не черновик, который можно переписать, исправляя ошибки и заполняя пробелы. Она – стремительный поток, несущий меня в неизвестность. И я не собираюсь тратить время на бесполезные сожаления. Я приму столько испытаний, сколько мне отмерено судьбой, и пройду свой путь до конца, не оглядываясь назад.

После известия об аресте Юстаса я отправил ему два письма. Представился кузеном, спросил о здоровье, о делах, стараясь писать нейтрально, без лишних эмоций. Я понимал: он узнает мой почерк. Но ответа так и не дождался. Скорее всего, жандармы перехватили мои послания. Или, что более вероятно, Юстас сам решил оборвать все связи с внешним миром, сосредоточившись на общении только с сестрой.

В письмах я использовал зашифрованный язык, доступный только посвящённым. Писал о том, что мы временно залегли на дно, прервали всякую деятельность и ждём условленного сигнала. Майя же отправила ему отдельное, ещё более засекреченное послание. Сообщила, что перешла под командование Маркуса и, вероятно, вместе с Юзефом временно переберётся во Францию, чтобы организовать там новый штаб сопротивления. Дальнейшие планы Майи зависели от обстоятельств. Возможно, она присоединится к Маркусу и Юзефу, а возможно, переждёт какое—то время в Швейцарии, у Тилли. Дело в том, что соседи заметили подозрительную активность вокруг дома Майи и сообщили, что жандармы расспрашивали о ней. Возникли опасения, что среди нас завёлся предатель.

Сейчас Майя скрывается в театре. Агнешка, рискуя собственной безопасностью, укрыла ее в своей гримёрке. К Тилли Майя планирует выехать послезавтра. Окончательное решение о том, присоединяться ли ей к Маркусу и Юзефу во Франции или остаться в Швейцарии, будет принято после их отъезда, когда ситуация станет более ясной.

Сырой, пронизывающий ветер, насыщенный запахом угольной копоти и гниющих овощей, вихрем носился по узким, кривым улочкам. Мощёные булыжником, они были изъедены временем и небрежением, словно старый, забытый богом скелет. Дома, слепленные из грязного кирпича, теснились друг к другу, словно нищие, греющиеся у костра. Окна, затянутые лоскутами тряпья и заклеенные бумагой, смотрели на мир пустыми, лихорадочными глазами. В воздухе висел тяжёлый дух бедности, отчаяния и застарелой боли. Здесь, в этом лабиринте нищеты и горечи, жизнь теплилась еле—еле, словно чахлый огонёк на пронизывающем ветру.