– Вы… вы позволите нам видеться, папа? – спросил я, и мой голос задрожал от притворного волнения. Я поднял на отца полные мольбы глаза, стараясь выглядеть как можно более жалким и беззащитным.

– А вы… все—таки гуляете вместе? Или… она… что—то… делает по отношению к тебе? – отец замялся, подбирая слова. Я прекрасно понимал, к чему он клонит. Если бы я ответил утвердительно, он бы решил, что Агнешка больна… что она склонна к… к педофилии. Эта мысль была настолько абсурдной и отвратительной, что меня передёрнуло.

– Нет, папа, – поспешно ответил я, опустив глаза. – Она… она пока не отвечает мне взаимностью. Я… я просто… любуюсь ею издали…

– И ты… просто бегаешь туда каждую ночь, чтобы… обивать пороги театра и… страдать? – отец приподнял брови, и в его голосе снова послышались нотки недоумения. Он явно больше не понимал моих «высоких» чувств.

– Ночью… она выступает в балете… в Берлинской государственной опере… я хожу туда, – ответил я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно более мечтательно и романтично. В этой фразе была лишь доля лжи. Катрина действительно танцевала в балете, но не в Берлинской государственной опере, а в небольшом, малоизвестном театре, находящемся неподалёку. И ходил я туда не для того, чтобы любоваться ее танцем, а для встреч с Маркусом и Юзефом. К счастью, об этом театре мало кто знал. Ночные выступления Агнешки были удобным прикрытием для наших конспиративных встреч.

– Хоть одна умная… – прошептал отец, видимо, имея в виду Агнешку и ее выбор в пользу искусства, а не каких—то там юношеских увлечений. Затем, немного помолчав, он добавил более строгим тоном: – Но если ты начнёшь отставать по учёбе из-за этой… своей… любви, то сядешь под домашний арест. И никакого театра! Ясно?

– Ясно, – пробормотал я, все ещё изображая подавленность и раскаяние. Внутри же меня наполняло торжество. Трюк сработал! Отец поверил в мою выдуманную влюблённость.

Однако я понимал, что на этом мои хлопоты не заканчиваются. Нужно было обязательно встретиться с Агнешкой и предупредить ее о своей «влюблённости». Рассказать ей о разговоре с отцом и о том, что к ней, возможно, подойдут поговорить, расспросить о мне. Я не сомневался, что Агнешка меня прикроет. Она была не только талантливой актрисой и танцовщицей, но и преданным товарищем, на которого всегда можно было положиться.

Но также я не сомневался в том, что если отец расскажет Клэр об этом разговоре, то она непременно вызовет меня «на ковёр». А это уже была совсем другая история. С Клэр такие трюки не проходили. Она видела меня насквозь. И мне придётся приложить гораздо больше усилий, чтобы убедить ее в своей невиновности.

Четырнадцать. Мир встретил мой день рождения тишиной. Предрассветные сумерки, густые и синие, словно черничный кисель, заполнили комнату. За окном беззвучно кружилась метель, вздымая снежные вихри, превращая двор в кипящее белое море.

Как и год назад, я всё утро простоял перед зеркалом, всматриваясь в отражение, пытаясь уловить неуловимые перемены, которыми время незаметно отмечало меня. Ещё в июне мой голос начал предательски ломаться, спотыкаясь на гласных, то взмывая в нежданную фальцетную высоту, то проваливаясь в хриплую глубину. Теперь он звучал непривычно, по—взрослому, с новой, едва уловимой вибрацией. Низкий от природы, он все же сохранял юношескую звонкость, обещая к двадцати пяти годам обрести настоящую мужскую глубину и силу.

Подбородок и верхняя губа покрылись мягким, едва заметным пушком – первой, почти невесомой бородкой, словно морозным инеем. Я вытянулся, словно молодой побег после тёплого дождя. Порядочно вытянулся! Сто семьдесят шесть сантиметров – примерно так я оценивал свой новый рост, горделиво выпрямляя спину.