Тщетно я пытался отыскать её в сгущающихся сумерках, блуждая по узким улочкам и переулкам, словно слепой котёнок, потерявший мать. Напрасно вглядывался в лица редких прохожих, надеясь увидеть знакомые черты. Увы, все мои усилия были напрасны. Лишь холодный, пронизывающий до костей ветер, да мелкая, противная изморось, щедро сдобренная густым, как молоко, туманом, стали моими спутниками в этом бесплодном поиске. Я продрог до нитки, промок насквозь, и зубы невольно выбивали дробь, словно пытаясь согреть всё тело таким замысловатым движением.

Но, несмотря на неудачу, я поклялся себе, что непременно вернусь в этот бар. Я обязательно приду снова, чтобы подкараулить эту загадочную девчонку, и тогда—то она от меня не уйдёт. Тогда я непременно узнаю, что за тайну скрывает она за пазухой своего залатанного платья.

Возвращаться домой пришлось теми же путями, что и пришёл, – мимо фабрик и мастерских, через рабочие кварталы, по уже знакомой дороге, ведущей в наш, как принято говорить, респектабельный район. В руке я сжимал небольшой наплечный мешок, в котором лежала моя хорошая, дорогая одежда.

Дорога вилась мимо леса, который в сгущающихся сумерках казался ещё более темным и непроницаемым, чем при свете газовых фонарей. Если приглядеться, то там, в глубине, под вековыми елями, ещё белели в низинах и под корнями деревьев не до конца растаявшие островки снега. Лес казался пугающе тихим, безмолвным, словно в нем никогда и не было никакой жизни, хотя на самом деле, я знал, все было с точностью до наоборот. Просто эта жизнь была скрыта от посторонних глаз и недоступна для понимания обычного горожанина.

Лес, казалось, наблюдал за раскинувшейся у его подножия цивилизацией— муравейником, полным суеты и бессмысленной беготни. Наблюдал молча, таинственно, не торопясь вступать в знакомство, будто видел то, что было скрыто от нашего взора, что—то такое, что заставляло его держаться от человечества подальше, сохранять дистанцию.

Не раз, шагая по этой тропинке, я кожей чувствовал на себе чей-то взгляд – пристальный, изучающий, немигающий. И вот снова, сейчас, я ощутил это отчётливое, долгое, хищное наблюдение. И почему—то мне думается, что это был Стэн – не то волк, не то одичавшая собака, с безумными чертами. Старый, мудрый зверь, некогда бывший человеком, чьи глаза впитали в себя всю тьму и безмолвие адовой жизни.

Прошло, может, полтора месяца, когда я в последний раз писал здесь. Это не из-за моей лени. Из-за работы, внезапно упавшей на плечи. Я прихожу настолько уставшим, что моих сил едва хватает дойти до кровати, и упав на неё, практически без сознания, тут же засыпаю. Просыпаюсь в пять утра и начинаю работу до самого вечера. Иду в… Да, я слишком поторопился. Нужно расписать всё, что со мной произошло, чтобы продолжить.

Так и закончилось наше первое знакомство – бегством неуловимой девчонки, разбрасывающей листовки, будто семена бунта. Четыре дня я проводил вечера в баре "У Фрица", как охотник, выслеживающий дичь. Располагался так, чтобы хорошо видеть входную дверь, и сидел до глубокой ночи, пока сам Фриц не начинал намекать, что пора и честь знать. Я сам попросил его будить меня в нужное время, чтобы успеть домой до того, как Гидеон запрет двери. Фриц же, получив в первый день вместо восьми пфеннигов целую золотую марку, привечал меня, как самого дорогого гостя. Сдачи "честный" баварец, конечно же, не вернул, зато держал для меня место и выполнял роль будильника.

Эти четыре дня не прошли даром. Я наблюдал не только за нарушительницей моего спокойствия, но и за простыми работягами. Вслушивался в их речь, перенимал интонации и обороты, учился их походке и осанке, небрежным, грубым движениям, их своеобразному "этикету", обращению с деньгами. Меньше всего мне хотелось выглядеть белой вороной в этом обществе. Я понимал, что бледность может выдать во мне аристократа, и начал баловаться гримом, пряча лицо под фуражками и шляпами.