– Я думаю, что за эти годы всё решится и кардинально изменится, – начал я, стараясь придать своему голосу уверенность, которой сам не испытывал. – И думается мне, что тётя Юдит против. По крайней мере, в ближайшие лет пять ты точно не выйдешь за него замуж.

– Правда? – в её голосе послышалась надежда. – Почему? – спросила она, закрывая крышку фортепиано и полностью сосредотачиваясь на мне. В её взгляде читались и любопытство, и нетерпение.

– Потому что Ганс, наверное, уедет учиться в Оксфорд, – ответил я, стараясь говорить как можно более убедительно, хотя сам не был до конца уверен в этом.

В комнате повисла тишина. Хелла медленно запрокинула голову и, ища ответов в росписи плафона, принялась рассматривать потолок. Её молчание давало мне понять, что она обдумывает мои слова.

– Послушай, – продолжил я после непродолжительной паузы, – я не могу тебе пообещать, что именно сделаю, потому что не знаю, что будет даже через месяц. Но… если мне выпадет возможность как—то повлиять на ситуацию, я обязательно воспрепятствую этому браку. Обещаю тебе. Я нежно приобнял её за плечи, стараясь поддержать, и она тут же доверчиво зарылась носом в моё плечо, ища защиты и утешения.

Я всем сердцем понимал переживания Хеллы и разделял их. Мысль о её вынужденном браке с Гансом вызывала у меня глубокое неприятие. Хотелось верить, что всё разрешится само собой, ещё до того, как Ганс решит сделать ей предложение. Видя, как Хелла приободрилась после моего обещания, я почувствовал облегчение. Мне было важно дать ей хоть каплю надежды, защитить её от этого нежелательного союза.

В глубине души я надеялся, что за это время многое изменится, и наша семья наконец перестанет жить по тем гнилым, архаичным законам, которые душили и меня, и всех остальных. Неписаные правила, основанные на выгоде и социальном положении, казались мне устаревшими и жестокими. Я жаждал перемен, мечтал о том, что наступит время, когда личные чувства и желания будут цениться выше выгоды и общественного мнения.

Во второй половине дня мы с Хеллой отправились в конюшню. Несмотря на то, что обоих нас учили верховой езде, на этот раз целью нашего визита было нечто иное. Вооружившись корзиной, полной сочных фруктов и овощей, мы направились смотреть на новорождённых жеребят. Я хорошо помнил, с какой нежностью Хелла всегда относилась к животным. Она была настоящей любительницей братьев наших меньших и давно мечтала завести собаку. Стены её комнаты украшали картины с изображениями самых разных пород – от изящной басенджи до мощного ротвейлера. Там же красовался портрет Дэша – любимого пса королевы Виктории.

Едва переступив порог конюшни, Хелла сразу же заметила вороного коня отца и направилась к нему. Несмотря на свою грозную, угольно—чёрную окраску, конь обладал довольно мирным нравом. Впрочем, в нём чувствовалась доля хитрости. Он мог прижаться к стене, изображая испуг, вынуждая проявлять к нему особую ласку, и таким образом выманивать почти всю принесённую морковь. Сердобольное сердце Хеллы было готово отдать ему всё и даже больше. Она нежно чесала его за ушами и по шее, целовала в бархатистую морду и щедро угощала морковью и хлебом.

– Люди жестоко относятся к животным, – с горечью в голосе произнесла Хелла. – Собаку посадят на цепь и заставят сидеть в холодную или дождливую погоду. И дай бог, если будет будка, а то и вовсе под уголком крыши сидят, дрожат от холода. Кошечек пинают, бьют, не пускают в дом… Её голос дрожал от негодования.

– От нищеты свирепы, от богатства слепы, – философски заметил я, качая головой. – Дитя брошенного не накормят, а ртов много, так и бросят умирать, иль побираться пошлют. А ты животных жалеешь… Немец немцу не поможет, а арапа тащат, и все восторгаются диковинкой. В моих словах слышались и горечь, и ирония.