За билет он никогда не платил, старик Симонович позволял ему проходить просто так, это было своеобразное «персональное разрешение на вход», которое Бодо считал своей неотъемлемой привилегией (правда, вечно печальный билетер Симонович поступал так прежде всего из профессиональных соображений. Это был один из способов на глазах у всех вернуть пошатнувшуюся уверенность в могуществе билетера, доказать, что на самом деле от человека этой профессии зависит больше, чем это принято считать в последнее, новое время).

У Бодо, закоренелого алкоголика, которого социальные службы не раз направляли на принудительное лечение, по всему городу было несколько «баз», а в кармане – план с точным обозначением расположения «имеющихся на данный момент средств корректировки действительности». Выглядел план приблизительно так (особо подчеркиваю слово «приблизительно», чтобы кто-нибудь не вообразил, что указанные «средства» все еще находятся на своих местах, и не трепал бы себе нервы, безуспешно пытаясь их отыскать):

– три кружочка – три бутылки розового из Трстеника, в городском парке, под плитой памятника погибшим партизанам (доступны в любое время, за исключением моментов возложения венков в дни государственных праздников);

– один квадратик – бутылка настоянной на полыни «стомаклии» в бачке мужского туалета, на втором этаже поликлиники, где находились кабинеты психотерапевтов и психиатров (сестры в регистратуре не верили собственным глазам: направляясь к вызвавшему его специалисту, Бодо двигался «по вектору», а возвращался «по амплитуде»);

– трапеция – фляжка «влаховца» в пыльной живой изгороди из буксуса возле здания МВД (поэтому Бодо, когда его сажали на несколько суток за пьянство, всегда добровольно вызывался ухаживать за растениями, хотя иногда его арестовывали и трезвым, просто за весеннюю стрижку кустов);

– прямоугольник – некоторое количество холодной ракии в бутылке, опущенной в окно измерительного колодца городской водокачки, недалеко от водной станции с байдарками, там, где лестница выходит к реке (причем эта ракия была мягкой и не такой крепкой, как обычно, так сказать, «спортивный вариант»);

– бесчисленные треугольники – спрятанные по всему городу стограммовые «мерзавчики»…

Оставалось только беззаботно передвигаться от одной точки к другой.

Сразу за Бодо, в третьем ряду, в центре, съежился некто Вейка, бездомный, в любое время года облаченный в широченный плащ-болонью. Всякий раз, когда народные дружинники останавливали его для проверки документов и высокомерно интересовались местом жительства, он отвечал:

– Как это где? А глаза у тебя есть? Не видишь разве, я живу в плаще! Номер XXXL. Вместительный, пять удобных карманов, высокий воротник, не промокает.

Между прочим, этот Вейка был легким, как перышко. В нем, похоже, и пятидесяти килограммов не было, и то, если взвешивать на оптовых весах, которые чаще показывают в пользу перекупщиков. Он покидал улицу, стоило дрогнуть хоть одному листику на окружающих площадь старых липах. Дело в том, что он панически боялся, как бы его не унесло ветром – туда ли, сюда ли, куда-нибудь далеко, откуда он не сумеет вернуться. Должно быть, поэтому в карманах его болоньи всегда лежали пригоршни мелочи. Чтобы всегда иметь балласт, он никогда не брал милостыню бумажными деньгами, только монетами, ценя в них не номинальную стоимость, а вес. Кроме мелочи, его карманы постоянно хранили несколько клубочков красной шерсти. Нитка одного из них обязательно была продернута через петлю на отвороте плаща и завязана мертвым узлом. Рыболовную леску и другие пластиковые разновидности веревок он презирал и был уверен, что красная шерсть защитит его от сглаза.